Какое дерево росло в райском саду?

К XVII веку нарциссы прошли долгий путь. Автор трудов по ботанике Джон Джерард, живший в елизаветинскую эпоху, в 1597 году насчитал 35 садовых видов и разновидностей этого цветка, в том числе вид под пышным названием “Narcissus media croceus seroinus Polyanthos, поздний многоцветковый нарцисс с сердцевиной шафранного цвета»[108]. Первое письменное упоминание N. pseudonarcissus мы встречаем у Уильяма Тернера за полвека до этого[109]. А то, как пишет, точнее, не пишет об этом виде Джерард, наводит на мысль, что речь идет о цветке широкоизвестном и распространенном, как колокольчик: «обыкновенный желтый нарцисс так хорошо известен всем, что в описании не нуждается… Он растет в Англии почти повсеместно». И разговорных названий у него по всей Англии очень много, и это говорит о том, что известен он издревле: в Сомерсете его зовут “Butter and Eggs” – «масло и яйца», в Ланкашире “Churn” – «маслобойка», в Нортгемптоншире “Daffydilly” – вариант слова “daffodil”, в Девоне загадочным словом “Giggary”, в Херфордшире “Julians” – «Юлианский, июльский», во всех Западных графствах – “Easter Lily”, «пасхальная лилия» и практически везде – “Lent Lily”, «великопостная лилия»

[110]. Когда в 1581 году в Лондон приехал бельгийский ботаник Карл Клузиус, он видел, как по всему городу крестьянки продают букетики диких нарциссов, а «все таверны украшены этими цветами»[111]. Приятно представить себе пабы для кокни, нарядные, словно церквушки на Пасху.

Прошло двести лет, и Уильям Вордсворт в 1804 году обессмертил своими стихами именно этот вид. В его стихотворении «В тени ветвей у синих вод / Они водили хоровод. / Подобно звездному шатру, / Цветы струили зыбкий свет» – то есть были активными деятелями, восторженными плясунами, цветами, переодетыми в людей. Однако в ключевой последней строфе Вордсворт поступает примерно так же, как Овидий, и превращает человека – себя самого – в подобие цветка, только перед нами не какое-то мифическое преображение, а попытка напомнить себе о реальном мире:

Но с той поры, когда впотьмах
Я тщетно жду прихода сна,

Я вспоминаю о цветах,
И, радостью осенена,
На том лесистом берегу
Душа танцует в их кругу.

Душа танцует с нарциссами, но сама не становится ни нарциссом, ни хореографом.

Мне представляется, что Вордсворт считал, что цветы не просто крутятся, словно механические ветряные мельницы, что они полноправные участники танца. В «Строках, написанных раннею весной» (в 1798 году, когда поэту было 28 лет) он несколько иначе пишет о важнейшем для романтиков представлении, что природа и душа человеческая движутся в едином ритме, – и у него получается портрет цветов на ветру:

Я верил: каждое движенье
Для них – восторг и благодать.

И ветки ветра дуновенье

Ловили веером своим.
Я не испытывал сомненья,
Что это было в радость им[112].

Не думаю, что эти строки или весенний дух, так чудесно запечатленный в стихах о нарциссах, предполагают, что Вордсворт считал, будто растения наделены сознанием. Однако он был убежден, что они обладают «деятельным первоначалом» помимо внешних качеств, что у них есть цели и они стремятся получить вознаграждение. Критики ХХ века часто упрекали поэтов-романтиков и многих их ученых современников в излишней приверженности идее аналогий между растениями и животными. Однако последние открытия в области ботаники показывают, что интуитивные представления о чувствительности растений, какими бы причудливыми путями мыслители к ним ни приходили и как бы вычурно их ни обосновывали, были не просто фантазиями.

* * *