Какое надувательство!

Я сбился со счета, сколько раз в последующие несколько недель мы с Фионой умудрялись вместе оказаться в постели; хотя пурист, наверное, придерется к точности моей интерпретации выражения «оказаться в постели». Процедура осуществлялась примерно следующим образом. Фиона возвращалась с работы — чаще всего без сил — и почти сразу ложилась в постель. Тем временем я у себя на кухне готовил что-нибудь вкусное: ничего существенного, поскольку аппетита у нее в то время практически не было, — яичницы или рыбных палочек обычно вполне хватало, а иногда я просто разогревал банку супа и подавал с булочками. Переносил поднос с едой через площадку к ней в квартиру и ставил ей на колени, а она садилась, опираясь на холм из подушек. Я устраивался рядом — технически говоря, на постели, а не в ней, понимаете? — и мы вместе ужинали, сидя так бок о бок. Окружающие приняли бы нас за пару, женатую уже лет тридцать или больше. В довершение ко всему, для полноты иллюзии, мы включали телевизор и смотрели его не один час, почти ни единого слова не произнося.

Телевизор у меня всегда ассоциировался с болезнью. Не с душевной немочью, как нравится считать некоторым комментаторам, а с заболеванием телесным. Вероятно, зародилось такое отношение, когда отец лежал в больнице после инфаркта, который и свел его в могилу каких-то две-три недели спустя, всего в шестьдесят один год. Едва узнав об инфаркте, я примчался из Лондона — и впервые за много лет остался под родительским кроном. Странное ощущение — вернуться в этот заново незнакомый дом, в этот пригород, не то город, не то деревню; многие утра просидел я за письменным столом в своей прежней спальне, разглядывая вид за окном, некогда олицетворявший весь мой жизненный опыт и устремления. Мама тем временем внизу пыталась занять себя по хозяйству или с важным видом решала кроссворд в каком-нибудь из бесчисленных журналов или газет — к ним у нее развилась нездоровая тяга. Днем у нас с нею завелся маленький ритуал — разработанный, наверное, для того, чтобы удержать ужас и горе на терпимом расстоянии: вот здесь-то и пригодился телевизор.

Хотя родители жили на окраине Бирмингема, вся жизнь их вращалась вокруг мирного, довольно симпатичного ярмарочного городка в шести-семи милях от дома. Там находилась единственная маленькая больница, куда и поместили отца: посетители допускались с двух до половины четвертого днем и с половины седьмого до восьми вечером. Это значило, что часы между нашими визитами оказывались самыми напряженными и проблематичными за весь день. Мы выходили из больницы на автостоянку для посетителей, под яркое солнце, и мама, полностью утратившая способность (хотя за последние четверть века та ее ни разу не подводила) планировать поход в магазин больше чем за несколько часов, везла меня в местный супермаркет купить какой-нибудь замороженной еды на ужин. Пока она выбирала и расплачивалась, я вылезал из машины и бродил по совершенно пустынной Хай-стрит — в действительности единственной торговой улице городка, — озадаченно размышляя, что некогда я и представить себе не мог более скученной и оживленной метрополии. Я заглядывал в местное отделение «Вулворта», где раньше тратил все свои долго копимые карманные сбережения на уцененные пластинки; в газетный киоск, где продавалась — хотя никаких намерений покупать у меня не было и в помине — ничтожная доля прессы, выходившей в Лондоне; в единственный городской книжный магазин, располагавшийся на тридцати квадратных футах и отнюдь не набитый томами, — много лет он казался мне просто Александрийской библиотекой наших дней. Именно здесь на исходе отрочества простаивал я целыми часами, разглядывая бумажные обложки новинок, пока Верити нетерпеливо била копытом снаружи. От одного вида этих книг меня переполняло изумление: казалось, они намекают на существование далекого мира, населенного прекрасными талантливыми людьми и целиком посвященного возвышенным идеалам литературы (разумеется, мира того же самого, что в один прекрасный день позволил мне вступить в себя шаткими ногами лишь для того, чтобы я понял: он также холоден и неприветлив, как бассейн, повергший меня в столь безутешные слезы в тот памятный день рождения).

Как бы то ни было, после наступал черед самой важной части ритуала. Мы с мамой возвращались домой, делали себе две чашки растворимого кофе, выкладывали на тарелку полезные для желудка бисквиты или печенье «Богатый чай» и на полчаса устраивались перед телевизором — смотреть викторину: передачу потрясающего идиотизма и скукоты, за которой мы наблюдали с истовой сосредоточенностью, словно несколько пропущенных секунд лишали эксперимент всякого смысла.