«Какое великое утешение — вера наша!..»

Однако 9–Х1–51 г., когда я должен бы быть освобожденным и когда по здравой логике мне должны бы быть возвращены все гражданские права, я не был освобожден и до сих пор уже 33–й месяц не имею свободы. За эти месяцы сверхсрочного заключения я пережил, перестрадал, переволновался, расстроил нервы и потерял здоровья больше, чем за все годы моих предшествовавших заключений.

Чтобы Вы могли составить хоть некоторое приблизительное представление, в какой тяжелой, угнетающей, нервной обстановке я находился, я укажу лишь немногие факты, иногда как будто не имевшие непосредственного отношения ко мне, но создававшие ту нездоровую атмосферу, в которой мне приходилось дышать.

Что стоило одно то обстоятельство, что несмотря на точно указанный в приговоре срок заключения меня продолжали держать в заключении без указания каких–либо законных мотивов в полной неизвестности о том, долго ли продлится такое состояние, какие перспективы ожидают меня в дальнейшем, какие еще произвольные меры могут быть применены ко мне?

Правда, мне говорили, что меня задерживают в лагере в ожидании помещения в инвалидный дом, ибо правительство в гуманной заботе о том, чтобы я, старик–инвалид, по выходе из лагеря не оказался бесприютным и беспризорным, берет меня на свое полное обеспечение и помещает в дом инвалидов, который для меня и мне подобных будет построен На территории Мордов[ской] АССР. Но могло ли такое объяснение дать успокоение? Во–первых, какая нужда непроизводительно тратить народные средства на мое содержание в инвалидном доме, когда мои близкие берут меня на их иждивение? А во–вторых, разве то, что кто–то почему–то не позаботился своевременно приготовить помещение для таких, как я, инвалидов и что кто–то другой определил поместить меня в Зубово–Полянский дом инвалидов, которого в момент составления этого определения не существовало еще в природе, — разве это могло быть законным основанием годами держать под стражей вольного человека, разве это могло принести успокоение? И что стоила та внешняя обстановка, в которой пришлось мне быть по окончании срока, при во многих случаях сухо–формальном, черством, бессердечном, неосновательно придирчивом и неблагожелательном отношении многих из лагадминистрации и лиц надзорского состава.

Меня по окончании срока не раз перебрасывали из барака в барак, с лагпункта на лагпункт со всеми прелестями этапного следования. Меня то держали в общих бараках на общих с заключенными основаниях, то сажали в запертую камеру, с парашей и получасовой прогулкой. Здесь мне объявляли новое постановление того же ОСО «освободить из–под стражи и от высылки и поместить в дом инвалидов» и продолжали держать под замком. На мой вопрос к посетившему нас прокурору Дубравлага: «Почему меня и после недавно объявленного постановления „освободить из–под стражи” продолжают держать под стражей?» — я вместо ответа услышал сердитый окрик: «Почему вы с длинными волосами?» — «Я служитель культа. Нам разрешено и в заключении носить длинные волосы». — «Ничего не знаю. Все должны быть одинаково острижены»…

За время моего сверхсрочного заключения то мне предоставлялось право свободного хождения по всей лагерной зоне, то меня сажали за вторую проволоку и, когда мне нужно было из нашей зоны выйти в уборную, за мной приходил надзиратель и допрашивал, что я там делаю и почему долго задерживаюсь? Все лето 53[-го] года я лишен был возможности дышать свежим воздухом, так как для нас, 120–130 инвалидов, была отгорожена прогулочная площадка размером 35 х 25 шагов, включая сюда и место, занимаемое уборной и мусорным ящиком. На площадке не было ни деревца, ни кустика, ни травинки. С утра и до вечера палило солнце, и небольшая тень была только около уборной. На нашу просьбу отгородить с северной стороны занимаемого нами барака узкую полоску, где можно бы было посидеть в тени, мы получили ответ: «Вы еще птичьего молока захотите!..»

Временами я вместе с другими окончившими срок получал некоторые льготы, которые затем без Всякого с нашей стороны повода у нас отнимались.

Так, с марта 52–го [г.], с момента нашей изоляции на 18 л/о от не окончивших срок, у нас прекратились обыски. Но в сентябре того же года нас перебросили на 8 л/о, и здесь регулярные обыски возобновились, причем они нередко были неосновательно придирчивы и грубы. Лично я почти не имею оснований жаловаться на производивших у меня обыски, но сам факт обыска у окончивших срок всегда чрезвычайно волновал меня, и один из обысков ближайшим образом был причиной происшедшего у меня в тот же день инсульта.

С мая 52–го года нам разрешили неограниченную переписку с нашими близкими. Но в апреле 53–го года, через несколько дней после объявления амнистии заключенным, у нас это право отняли, ограничив только двумя письмами в год. Это стеснение в переписке было особенно тяжело, так как причиняло величайшие страдания не только нам, но в еще большей мере нашим близким, которые привыкли уже получать от нас частые письма и теперь терялись в догадках, не получая от нас никаких вестей.