Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Перед ним из темноты внезапно вынырнула станция. Изумрудно светился семафорный огонь. Станция была маленькая, белая, плыла навстречу, как льдина. Что-то трогательное было в ней, в ее слабо освещенных окнах. Лука подошел к раскрытому окну, за которым сидел одинокий телеграфист, попросил:

— Дядя, пусти переночевать.

Телеграфист был в светлой студенческой куртке с белыми, до меди протертыми пуговицами. Он оторвался от бумажной телеграфной ленты, устало посмотрел на Лукашку.

— Оставайся. — Он мотнул головой на постель, сложенную из попон и с седлом вместо подушки.

Лука вошел в комнату, лег. Сладкая истома охватила его.

— Есть хочешь? — спросил телеграфист и положил перед Лукой ножку вареной курицы, кружку с молоком, плоский пирог с тыквенной начинкой.

Так, с куском пирога в руке, Лука и заснул, блаженно пуская слюни на пахучую кожу седла.

На рассвете, поблагодарив гостеприимного телеграфиста, Лука пошел в Никополь.

Город показался незнакомым. Бабиев не оставил в нем даже гарнизона, только развязные контрразведчики встречались на вымерших улицах. Магазины были закрыты, волнистые железные шторы в окнах спущены.

Проголодавшийся Лука остановился возле какого-то дома, решил постучать, попросить кусок хлеба. Путаясь в широкой юбке, пробежала испуганная женщина, схватила его за руку, потянула в калитку. Лука вырвался. По мостовой вели пленных. Головы их были повязаны окровавленными, почерневшими от пыли бинтами, рваные шинели висели на голых плечах. Босыми ногами пленные вздымали холодную пыль, брели в ней, точно по лужам.

Среди пленных Лука увидел отца. Это было так неожиданно, что он онемел. Иванов сорвал с придорожной канавы запыленный стебель полыни, растер ее между пальцами, поднес ладонь к лицу, вдохнул горьковатый аромат скомканных листьев.

— Брось! — закричал на него конвойный. — Перед смертью не нарадуешься!

Иванов посмотрел на свою ладонь, на небо, на маленькие опрятные домики и вдруг, размахнувшись, с силой ударил конвоира в лицо. Солдаты схватили его, бросили на влажную после росы пыль, начали бить ногами, прикладами. Синее от ударов отцово лицо раза два мелькнуло перед Лукашкой.

Уже смертники и их конвой давно исчезли за поворотом улицы, а Лука все стоял, пораженный. Отец, это был отец, и его вели на смерть… Лука опомнился. Он почувствовал прилив злой, отчаянной энергии. От прохожего он узнал, что пленных отвели в подвал Бабушкинской школы. Он решил делать подкоп. Выпросив у какой-то старушки лопату, он ночью из соседнего сада начал копать. Земля была мягкая, работа подвигалась быстро.

Вечером на другой день Лука встретил женщину с ведрами на плечах, покрытую знакомым цветастым платком. Он попросил напиться и, наклоняя ведро, заглянул ей в лицо. Это была Дашка.

Он оторопело выпрямился.

— Даша, ты? Как ты здесь?

— Лукашка, боже мой! — Даша всплеснула руками. — Вот уж чего не знала, не ведала… Разве я не говорила тебе? Я же никопольская. Вот приехала, живу у отца. Видела Миколу Федорца, он у Махно какой-то начальник.

Лука рассказал о встрече с отцом. Даша слушала с испугом, плечи ее дрожали под тонкой ситцевой блузкой в голубых слинялых цветочках. Здесь он, ее любимый, совсем близко, и смерть держит его за горло… Даша закрыла глаза. И, когда открыла их, такая же решимость, как у Лукашки, горела в ее зрачках. Нужно действовать. Решительно и смело.

— Из подкопа ничего не выйдет, — сказала она, подумав. — Ко мне ходит один казак из охраны. Он говорил, что всех пленных побьют на кладбище, как только красные начнут наступать.

— Что же нам делать теперь? — вскрикнул Лука.

Дашка перебросила через плечо толстую косу, дрожащими пальцами стала вплетать в нее сухой бессмертник, сорванный у ограды.

— Не додумаюсь я, как нам поступить, — сказала она чистосердечно. — Пойдем к моему отцу, что-нибудь он да посоветует. Голова у него мудрая.

Отец Дашки, старый Слеза, квартировал в маленькой завалюшке на окраине города. Когда они вошли, старик лежал на койке, положив седую голову на свернутый овчинный тулуп. Перед ним на опрокинутой бочке стояла недопитая бутылка водки, высыхали огрызки хлеба, огурцы, кольца нарезанного лука.

— Вот уж сколько дней отец валяется, будто пьяный. А я, чтобы его не трогали, с дроздовцами гуляю, — проговорила Дашка. — Ты не кривись, — улыбнулась она Луке печальной улыбкой.

— Ну что? — нетерпеливо спросил старик. — Что слышно?

— Сегодня их, наверное, побьют на кладбище…

Слеза вскочил было с койки, но тут же упал: у него было прострелено бедро.

— Зря провалялся день! — крикнул он. — Валялся тут с утра до вечера, а надо было дело делать! Ничем не вернешь такой день!

— Слезами моря не добавишь, отец… Мы пришли к тебе совета просить.

— Эх, Даша, Даша! Какие люди! И командир полка Иванов среди них! Наши хлопцы уже доложили мне.

Старик не мог двигаться, боль приковала его к постели. Он повернулся к дочери.

— Я знаю этого человека.

Где-то далеко заурчал гром.

— Надо спешить, — заметалась Дашка. — Это красные наступают. Скоро начнут пленных стрелять.

Слеза попытался встать на ноги, но, подкошенный болью, вновь повалился на койку.