Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

— Хорошо. Оставайся, слушай и учись. Но сначала все-таки сбегай к Светличному, купи фунта четыре ситного хлеба.

— И французскую булку можно?

— Если останутся деньги — покупай. — Механик дал сыну серебряный рубль — лобанчик с выдавленной на нем головой императора Николая II.

— Тогда я верхом смотаюсь в булочную Сенина, — сказал Лука.

Он любил покупать французские булки. Местный купец Сенин, хозяин паровой мельницы, мучных лабазов и пекарен, до войны печатал в газете «Южный край» объявления о том, что ежедневно запекает в одну из булок золотой. Об этих золотых было много разговоров, и с тех пор весь город покупает булки только у Сенина.

Когда Лука вернулся, навстречу ему поднялся Лифшиц, недоверчиво посмотрел на мальчика, но сказал почти ласково:

— Вот и хорошо, что захотел нас послушать. Слушай. Но время сейчас не разговорное, а деловое. Батька любишь?

Мальчика удивил вопрос.

— Конечно, люблю. Больше всех на свете.

— Вот и хорошо, эта любовь мальчишке закладом послужит. Приглядится, обомнется, понимать станет. А закалять человека выгодней с малолетства, — повернулся Лифшиц к товарищам.

Лука сразу почувствовал в Лифшице что-то близкое себе, родное. Наверно, этот человек за что ни возьмется, все сделает отлично. Особенно нравились в нем руки, большие, изъеденные кислотой, с пальцами тяжелыми, точно болты. Руки были выразительнее обыденного его лица, прикрытого большими очками. У Полонского, наоборот, тонкое, энергическое лицо сразу западало в память.

Механик заварил чай, разлил по граненым стаканам. Заговорили о положении женщин в России. Разговор понравился Луке, он нашел в нем ответы на вопросы, недавно зародившиеся в его голове, — он не мог решить их самостоятельно.

Разговор был ясен и прост, не было в нем почти ничего, чего бы не мог понять Лука. Говорили о вовлечении женщин в рабочее движение, о работе среди текстильщиц Державинской мануфактуры.

— Половина населения — женщины. Выступать без них — все равно что драться одной рукой, — говорил Лифшиц, покусывая щипцами сахар.

Лука отыскал в слесаре сходство с отцом, и ему стало легко, просто и хорошо среди этих людей. Становилось все уютней, будто в холодной комнате затопили печь и она окрасила стены розовым теплым светом.

— Это ты верно подметил: не будет полного переворота, если и трудящиеся бабы не внесут в него свою долю, — сказал седобородый старик, блестя живыми, молодыми глазами.

Лука отметил: никто не спорит, не возражает, говорят веско, то книжными, а то собственными словами.

Лица гостей, отражаясь в боках самовара, казались желтыми, вытянутыми. Самовар мурлыкал ласковую однообразную песню.

— Надо написать в нашей листовке, — механик внимательно посмотрел на сына, — что освобождение женщин-работниц во многом зависит от самих работниц.

— Вот, вот, — заспешил Лифшиц, поднимая указательный палец с медным, похожим на гайку кольцом, — так же как и освобождение рабочих зависит от самих рабочих.

Лука подумал о Дашке? Ванде, о заводских женщинах: какие же они освободительницы? Вся их сила уходит на драки, ругань и сплетни.

Говорили немногословно, о жизни вообще, о полиции, о войне. Обсуждали все как-то по-особенному серьезно, вникая в самую суть. Лука знал эту серьезность в отце, а теперь нашел ее и в его товарищах. Мальчика трясло как в лихорадке. Он еще не понимал, что его так взволновало. А это было чувство сплоченности, чувство единства. Многого не разумел Лука, но уже сознавал, что рабочая семья могуча.

— Чем скромнее мы будем ставить требования, тем скромнее будут уступки власть имущих, — говорил седобородый старик.

Лука вгляделся и вдруг понял: старик этот вовсе не старик, а, пожалуй, самый молодой из товарищей отца, и борода у него приклеенная, как у актера, чтобы не опознали сыщики. Он, конечно, скрывался, и дружить с ним было заманчиво и опасно.

— Надо глотки затыкать всяческим либералам, оппортунистам, они расшатывают рабочее движение сильней, чем правительство. Микробы, — сказал отец.

Фраза была непонятная, но смысл ее Лука все-таки уловил.

— Как вам нравится: на заводе Мельгозе выступает меньшевик Судаков и говорит: «Нет условий, к которым человек не мог бы привыкнуть». А какой-то петроградский поэт тиснул в газете: «Вне наций, вне классов, вне партий строить человека с большого Ч».

— Сволочи! — выругался Лифшиц и взялся за кепку. — Надо еще по мальтузианству пальнуть, а то болтают по заводам: мол, нищета рабочих от быстрого роста населения, бабы во всем виноваты. Перенаселение! Краем эти проповедники и войну защищают: войны, мол, убавляют количество лишних ртов, все больше хлебушка уцелеет.

Лука давно заметил: многие женщины на утилизационном заводе бездетны, хотя живут жадно, расточительно, тянутся к любви с той же острой тоской, с какой тянутся к ней чахоточные, обреченные болезнью на смерть. Он не понимал, почему бездетны Дашка, Ванда, Гладилиха. А Лифшиц объяснил, и объяснил толково, просто и бесспорно: жить становится все трудней, борьба за существование острее; чем больше у рабочего семья, тем труднее ему сводить концы с концами.