Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

А Лука все думал и думал. Неразрешимые вопросы встали перед ним. В детстве он много наслышался от взрослых о загробной жизни. Взрослые с малых лет прививали любовь к богу и страх перед ним; он верил, что бог все знает, все видит и слышит — и стоит сделать что-либо дурное, украсть, обмануть или солгать, всемогущий бог рано или поздно обязательно накажет.

С годами отец исподволь, осторожно разуверил его в существовании бога. Но может быть, отец ошибался и загробный мир все-таки существует? А если существует, то Лука обязательно встретится с матерью в новой жизни. Обрадуется ли она ему и что скажет при встрече?

Хоронили Ольгу без священника, без хоругвей и певчих. Это были первые гражданские похороны в селе.

— Ховают, как самовбивцу, — свистящим голосом говорила опухшая от водянки мать Курочки, поминутно с неприятным любопытством поглядывая на Луку.

Кто-то из молодежи резонно ответил:

— Ишло раньше на попа и с живого и с мертвого. А теперь не будет идти.

— В хате даже зеркало не завесили.

«Зачем они все это болтают?» — с тоской думал Лукашка, вслушиваясь в гомон людских голосов.

— Надо было ей, сердешной, бросить его, басурмана, и опять сойтись с механиком. Нету ближе человека, как первый муж. Его завсегда всем сердцем помнишь.

— Хорошая была женщина, царство ей небесное. Бывало, приду за щеткой для крейды или за тестом для опары — никогда не откажет.

— И поминок, говорят, никаких не будет. Какие же это похороны без пирогов?

Привычный, столетиями сложившийся порядок впервые был нарушен. Гроб несли до самого кладбища открытым.

Когда его выносили из хаты, старик Отченашенко положил в возглавие сухие колосья пшеницы, и стайка воробьев, забавляя детей, кружилась над открытым лицом покойницы; отважные маленькие птахи воровато клевали зерна.

Процессия доплелась до бедного, окруженного чахлым ракитником кладбища и спугнула пасущихся на могилах коз.

У прохладной ямы, выкопанной под высокой раиной, поставили носилки; люди вопросительно взглянули на механика, не зная, что делать дальше. Похоронами всегда распоряжался священник; помахивая кадилом, он тянул «вечную память», и люди под эти знакомые всем слова опускали на рушниках гроб в сырую яму.

— Что ж вы? Действуйте, как полагается, — ответил Иванов на немой вопрос Убийбатько. И тут же впервые сознался: — Тяжело мне. Вместо сердца — холодный камень в груди… Холодный, а жжет.

С тех пор как увидел после долгой разлуки Ольгу, он затаил мысль снова сойтись с нею, вернуть Лукашке родную мать. Но так и не довелось ему сказать любимой женщине хоть несколько ласковых слов. Все думал: «Успеется». А сейчас уже поздно.

Сосновая крышка плотно легла на гроб, и вот уже один за другим четыре трехдюймовых гвоздя ушли в нее по самые шляпки.

— Одну минуту, погодите, там шмель! — крикнул механик и, выламывая белые щепки из домовины, крашенной суриком, сдирая на пальцах кожу, сорвал крышку.

— Пускай подышит в последний раз, в последний раз поглядит на людей, — проговорила мать Курочки.

В скромном букете полевых цветов, продолжающих жить и в гробу, запутался сердитый мохнатый шмель. Механик смахнул его, и шмель, зажужжав, сделал несколько прощальных кругов и так стремительно взмыл в синее небо, словно навсегда решил покинуть землю.

Отгоняя шмеля, Иванов в последний раз прощался взглядом с самой дорогой для него в этом жестоком и неласковом мире женщиной. Если бы она могла его слышать, он сказал бы ей самые заветные слова, которые десять лет отбирались из тысяч других слов и бережно складывались для нее в его сердце. Эти слова подняли бы ее из гроба, и она пошла бы за ним, куда он велит: на каторгу, в огонь, на смерть.

Почему же он не сказал этих слов, когда проходил мимо нее и она с ожиданием — он видел это по ее глазам — безмолвно глядела на него?

Убийбатько снова, теперь уже торопливо, приподнял крышку, взялся за молоток. Механик бросил последний взгляд на покойницу. Как сильно исхудала и постарела она за последнее время! Какие мучительные думы сплели паутину морщин у ее глаз? Горько жилось ей под нерадостным для нее солнцем!

Гроб на веревках опустили в узкую яму, и тотчас по крышке застучали высушенные солнцем комья глины. Красногвардейцы быстро работали лопатами, словно делали нехорошее дело и торопились поскорее его закончить.

Ничего уже не слыша и не видя, Лука свалился на траурно-черную землю и зарыдал. Впервые смерть так близко коснулась его. И, плача о матери, он плакал от сознания, что люди неизбежно умирают и смерть — это общая участь, что рано или поздно умрут все и через восемьдесят или сто лет из тех людей, которых он знает, не останется ни одного человека. Сапожник Отченашенко наклонился над Лукой, легко поставил на ноги и ласково начал упрашивать:

— Не плачь, не расстраивай отца, на него и так смотреть больно, почернел весь.

По дороге домой Иванов положил руку на плечо сына, сказал:

— Учиться тебе надо. — Подумал немного и добавил: — Надо, а негде. Кругом война.