Калеб Уильямс

Ищейки, арестовавшие меня в порту, рассказали, как это обычно делается среди их братии, часть своих приключений и объяснили, почему они склонны думать, что личность, побывавшая в их руках, – тот самый Калеб Уильямс, за поимку которого назначена награда в сто гиней; а Джайнс, сообразительность которого в его ремесле была очень велика, сопоставив факты и сроки, заподозрил, что Калеб Уильямс – тот самый человек, которого он обидел и ранил в лесу. А к этому человеку он питал самую ожесточенную вражду. Я оказался невольным поводом его позорного изгнания из шайки Раймонда; а Джайнс, как я узнал впоследствии, был глубоко убежден, что с мужественным и благородным ремеслом грабителя, от которого он был отстранен из-за меня, не может сравниться грязное и тупое занятие сыщика, к которому он вынужден был вернуться. Как только он получил упомянутые сведения, он поклялся отомстить. Он решил бросить остальные дела и посвятить все свои умственные способности тому, чтобы выгнать меня из берлоги, в которой я укрылся.

Обещанная награда, которую он в своем тщеславии считал наверняка принадлежащей ему, должна была полностью возместить ему труд и издержки. Таким образом он выступил против меня со всей проницательностью, которой он обладал в своей профессии, подстрекаемый на этот раз жаждой мести, не знающей запретов совести или человеколюбия.

Когда, вскоре после водворения в свое новое жилище, я мысленно рисовал себе картину своего положения, я легковерно полагал, как обычно делают все несчастные, что мои бедствия не могут умножиться. А между тем то, что без моего ведома произошло в это время, было для меня самым страшным несчастьем, какое только можно себе представить. Не могло случиться ничего более угрожающего для моего будущего покоя, чем роковая встреча с Джайнсом в лесу. Таким путем, как теперь выяснилось, я нажил себе нового врага – из тех странных и страшных врагов, которые твердо соблюдают решение до конца дней своих не отказываться от своей вражды. Если Фокленд был голодный лев, рыкания которого удивляли и пугали меня, то Джайнс был вредное, но едва ли не менее страшное и опасное насекомое, летающее вокруг меня и непрестанно угрожающее мне своим ядовитым жалом.

Первым шагом к осуществлению его замысла было отправиться в морской порт, где меня видели. Оттуда он проследил за мной до берегов Северна, от берегов Северна – до Лондона. Вряд ли нужно доказывать, что это всегда возможно, когда у преследователя есть достаточно веские основания, побуждающие его к настойчивости, – разве только меры предосторожности беглеца в высшей степени удачно задуманы и счастливо осуществлены. Конечно, в ходе слежки Джайнсу часто приходилось проделывать один и тот же путь и, подобно потерявшей след борзой, возвращаться к тому месту, где он в последний раз чуял зверя, которого выслеживал, Он не жалел ни стараний, ни времени, чтобы удовлетворить овладевшую им страсть.

После того как я прибыл в город, он одно время совсем потерял меня из виду, потому что Лондон такое место, где благодаря огромности его размеров человеку сравнительно легко остаться скрытым и неизвестным. Но никакие трудности не могли остановить этого нового противника. Он обходил один постоялый двор за другим (справедливо полагая, что не было такого частного дома, в котором я мог бы сразу укрыться), пока не узнал при помощи описания, которое он делал, и воспоминаний, которые вызывал, что я провел одну ночь в предместье Саутуорк. Однако о дальнейшем он не мог получить никаких сведений. На постоялом дворе не знали, что со мной сталось на следующее утро.

Но это только заставило его с еще большей энергией продолжать поиски. Описывать меня было теперь затруднительно из-за частичной перемены одежды, которую я произвел на второй день своего пребывания в городе. Но в конце концов Джайнс преодолел и это препятствие.

Проследив меня до второго постоялого двора, он получил там более подробные сведения. Я был предметом досужих разговоров для некоторых завсегдатаев этого постоялого двора. Одна старуха, очень любопытная и болтливая, которая жила напротив и в то утро встала из-за стирки очень рано, выследила меня в окно, при свете большого фонаря, который висел у ворот постоялого двора, когда я выходил оттуда. Она очень плохо меня разглядела, но ей показалось, что в моей наружности есть что-то еврейское. Она имела привычку по утрам беседовать с хозяйкой постоялого двора, причем в беседе иногда участвовал и кто-нибудь из слуг или служанок. В то утро во время разговора она несколько раз спрашивала про еврея, который провел там ночь. Никакого еврея не было. Любопытство хозяйки в свою очередь разгорелось. Судя по времени, это мог быть только я. Странно! Они стали вспоминать мою наружность и одежду и сравнивать свои наблюдения. Ни малейшего сходства! Еврей-христианин и позже бывал не раз предметом их разговоров, когда другие темы иссякали.