Калейдоскоп. Расходные материалы

Я не знаю, сколько дней я провалялся в бреду. Меня преследовал запах вербены и меда, в горячке мне виделась окруженная клубами дыма голова мужчины – лысая, почти круглая. И голос! Его голос! Я слышал его все время. Он, казалось, звучал изнутри моего черепа.

Я знал, что кто-то был рядом со мной в эти страшные дни, какой-то человек, наделенный, как мне казалось, небывалым, почти божественным могуществом.

Позже я понял, что не я один так воспринимал профессора Курта Кляйна.

Как описать его? Высокий, крупный мужчина, лет пятидесяти, очень полный, с бритой налысо головой, большими руками и глубоким, громким голосом. Он прекрасно говорил по-английски, а легкий немецкий акцент придавал его речи ту строгость и решительность, которой иногда так не хватает нашему языку.

Я оставался рядом с ним до самого конца – и хотя этот человек до сих пор вызывает во мне ужас и омерзение, я, вне сомнения, считаю его одним из величайших умов нашего века, и потому мой долг – рассказать о нем все, что мне удалось узнать.

Впервые Курт Кляйн попал в Африку, когда, блестяще закончив Берлинский университет, отказался от работы в одной из лучших клиник Германии и отправился в колонии, движимый, как он однажды обмолвился, непростительным юношеским идеализмом. В Юго-Западной Африке он провел пять лет, после чего вернулся в Берлин, навсегда оставив идею медицинской практики. Следующие пятнадцать лет, проведенные в лучших лабораториях Европы, сделали из него универсального гения, подобного Леонардо, – насколько я мог судить, он блестяще знал физику, химию и математику, не говоря уже о медицине и биологии.

Тем не менее пять лет назад он внезапно покинул Европу и вернулся в Африку, дабы продолжать свои исследования здесь, на заброшенной станции в глубине экваториальных джунглей.

Когда я немного оправился от малярии, Курт Кляйн устроил мне экскурсию по станции. Большую часть занимал своеобразный зверинец, где в просторных вольерах содержались всевозможные животные, частично неизвестные мне. Тут же в хижинах жили негры, беспрекословно подчинявшиеся доктору.

Сам Кляйн занимал большой дом, который он называл Лабораторией. Несмотря на мое любопытство, он не разрешил мне заходить внутрь, сказав, что там содержатся животные, предназначенные для особо сложных и ответственных экспериментов. Я обратил внимание на низкую пристройку к Лаборатории, несколько десятков узких и тесных клетушек: я предположил, что именно туда помещаются животные перед проведением опытов. Насколько я мог видеть, почти все клетки были пусты – только в нескольких я заметил черные фигуры крупных приматов.

Станция, или, как предпочитал говорить доктор Кляйн, лагерь был обнесен высоким забором, по углам которого я заметил неподвижные фигуры вооруженных охранников. Когда я спросил о них доктора, он рассмеялся:

– Это не охранники. Это мои полые люди.

Я взглянул на него, не понимая.

– Чучела, а не люди, – пояснил Кляйн, – труха в голове. Стоят здесь, чтобы негров пугать.

Только тут я догадался, что доктор Кляйн был единственным белым человеком на станции.

Вечером, сидя на веранде Лаборатории, мы раскурили трубку арабского табака, который доктор Кляйн называл киф и рекомендовал как лучшее средство от малярии.

– Арабы, – объяснил он, – пришли в Экваториальную Африку семьсот лет назад. Собственно, они-то и завели здесь рабство, а потом стали основными поставщиками черного товара для работорговцев. Там, где белые мерли как мухи, арабы выживали. Отмена рабства была для них сильным ударом. Многие вернулись в Марокко и Египет, но мне удалось вступить в контакт с несколькими отрядами, все еще промышляющими в здешних джунглях.

– Они поставляют вам киф? – спросил я.

– И не только, – ответил доктор Кляйн. – Они ведь не забыли свое старое ремесло.

Я промолчал в ответ. Лицо доктора было погружено в тень, и голос, раздававшийся из темноты, казался порождением самой ночи.

Послышался тихий звон. Вздрогнув, я обернулся: совсем рядом со мной стояла молодая негритянка, стройная и гибкая. Она почти сливалась с темнотой: белела лишь повязка, едва прикрывавшая бедра. Ткань была намотана небрежно, длинный конец свисал сзади, словно призывая дернуть.

Она молча подошла к доктору и опустилась на пол рядом с креслом. Двигалась она бесшумно, с какой-то кошачьей грацией, и только звон браслетов выдавал ее присутствие. Женщина замерла у ног Кляйна, и он по-хозяйски положил руку на ее голову.

– Чистоплюи в Европе запрещают эксперименты на людях, – сказал он, – в темные века приходилось прятаться, чтобы вскрывать трупы, а теперь приходится скрывать малейший опыт на человеке. Между тем прогресс требует жертв: сколько народу гибнет под колесами автомобилей, но никто же не ратует за возвращение конных экипажей! Я уверен, жизни нескольких десятков или даже сотен hominum sapientium недорого стоят на весах науки.