Калейдоскоп. Расходные материалы

Лорен засыпает, и ей снится, будто этот «боинг» тоже падает в океан, разваливается в воздухе на тысячу серебристых кусочков, и Лорен летит в их сверкающем ореоле – одно головокружительное мгновение – молодая, свободная, невесомая…

* * *

Одинокая кляча резво бежит по мостовой. Возница в высоком цилиндре, два тусклых фонаря по бокам фиакра. Внутри двое: юркий щеголь с усиками и в котелке и немолодой грузный мужчина. Глаза его полуприкрыты, лицо усталое.

– Было нелегко, месье, – повторяет молодой, – ох, как нелегко. Пришлось заплатить тройную цену, все ж таки дело знаменитое, не абы кто. Но зато – все как вы хотели, лучшее окно, вид – как в царской ложе. Считай, что в Оперу сходили.

Мужчина не отвечает.

Фиакр останавливается у облезлых деревянных ворот. Щеголь дает вознице монету, помогает своему спутнику выйти и условным стуком барабанит в калитку. Открывает женщина, закутанная в темный клетчатый плед. Щеголь передает ей несколько купюр, которые она внимательно пересчитывает при свете уличного фонаря.

Все трое входят во двор, потом в подъезд. Женщина зажигает лампу и поднимается по лестнице. Мужчины идут следом.

Наверху, отдернув кружевную занавеску, она открывает окно, и холодный ночной воздух наполняет комнату.

– Лучшее окно, – говорит женщина, – когда все закончится, просто уходите. А я спать.

Мужчина опирается рукой на оконную раму. Он тяжело дышит – то ли подъем слишком крут, то ли дают себя знать две последние бессонные ночи. Он выглядывает: напротив – кирпичная стена со слепыми глазницами окон, перед ней – люди, окружившие конструкцию из дерева и металла, сто с лишним лет назад придуманную, чтобы сделать казнь гуманней, ставшую символом Революции, а потом – заурядной машиной для убийства.

Мужчина неподвижно стоит у окна. Он ждет.

Они появятся только под утро. Щеголь давно уснет на не застланной постели и не увидит, как рассветные лучи слабо вспыхнут на штыках солдат. В голове процессии, как всегда, будет идти священник, затем двое под руки выведут осужденную. Она откажется поцеловать крест, и перед тем как ее пристегнут ремнями к деревянной плахе, на секунду поднимет голову.

Там, наверху, в распахнутом окне, почти у самого неба, она увидит замершую фигуру своего постаревшего любовника, мужчину, с которым уже давно навсегда простилась; подумает, что это всего лишь видение, и даже успеет удивиться.

22 1996 год Форма круга

Наше представление о городе всегда несколько анахронично, и потому Буэнос-Айрес представлялся мне загадочным городом трущоб и библиотек. Возможно, он и был таким когда-то, но сегодня мало что напоминает город, любимый по книгам, прочитанным в те годы, когда трудно было помыслить о столь дальнем путешествии.

Надо сказать, что моя поездка была вовсе не туристической. История, предшествовавшая ей, обычна для тех бурных лет: на исходе московской перестройки несколько друзей затеяли совместный бизнес, но через несколько лет выяснилось, что один из них слишком вольно отнесся к общим финансам и потратил все деньги на девушек и другие развлечения. Кредиторы и бандиты начинают преследовать партнеров незадачливого предпринимателя, и им остается только бежать.

Я был одним из таких беглецов. Латинская Америка всегда представлялась мне идеальным местом для бегства: чувствуешь себя если не бывшим нацистом, то каким-нибудь Артюром Рембо.

В первый вечер, бросив вещи в гостинице, я углубился в лабиринт улиц, слишком непохожих на те, которые рисовало когда-то мое воображение. Впрочем, болезненное возбуждение, вызванное многочасовым перелетом, не оставляло мне другого выхода – я не мог заснуть и решил побороть джетлаг алкоголем, совершив ночную прогулку по барам. Вопреки подспудному ожиданию, танго вовсе не доносилось из любой двери: музыкальный ассортимент был вполне интернационален. Я налегал на текилу – из напитков, знакомых мне по Москве, это был географически самый близкий к Буэнос-Айресу.

По мере того как я напивался, город нравился мне все больше. Девушки хорошели, в мужчинах проступали черты легендарных гаучо, которыми были в лучшем случае их прадеды. Я переходил из бара в бар, пока усталость не сбила меня с ног в небольшом полуночном розовом кафе. Я опустился за столик в форме круга и понял, что на сегодня мое ночное путешествие окончено. Я заказал текилу и только после второй рюмки вдруг заметил, что в колонках играет танго «Эль Чокло»: мотив, известный каждому советскому школьнику, знаменитая одесская песня про пивную, открывшуюся на Дерибасовской. Много лет назад подруга, понимавшая по-испански, сказала, что сюжеты у песен тоже схожи. Какая, в самом деле, разница, пьяно думал я, Одесса или Буэнос-Айрес? Море, порт, кабаки, матросы, девицы. Да еще евреи. И, кажется, диктатура – но тут я был не слишком уверен. Одну и ту же историю можно рассказать на разных языках, поместив героев в разные времена и страны, – и это, конечно, не случайно, потому что… потому что…