Калейдоскоп. Расходные материалы

Однажды вечером мы сидели в ресторане. Солнце садилось в море. Волны шумели, мачты яхт покачивались… такой был покой, такая тихая радость.

И мне вдруг стало обидно, что я не здесь родился. Что сюда попал, когда мне уже за сорок! А потом я подумал про своих родителей, про своих бабушек и дедушек. Они никогда так отдыхать не ездили. Разве что в Сочи или в Крым. В советские гостиницы или в частный сектор. Это даже сравнить нельзя.

И вообще – поколения русских людей в таких местах никогда не оказывались – просто потому, что родились не там и не в то время.

Мне так грустно стало.

Я чуть не заплакал там, посреди этого рая.

Покрытый мхом камень, на нем иероглифы и даты. Рядом – свежие цветы.

– Ты представляешь, – говорит Гэри, – это же больше ста лет, прошлый век… то есть позапрошлый, – поправляется он.

Тамми в легком летнем платье, в плетеной зеленой шляпе из пальмовых листьев – да-да, от того самого древолаза из Бруклина – нагибается и пытается разобрать дату: 18… – а дальше стерлось. Но цветы свежие.

– Ты понимаешь иероглифы? – осторожно спрашивает Гэри. – Вроде японцы их заимствовали…

– Что тут понимать? – улыбается Тамми. – Имя, фамилия, профессия – что еще тут могли написать?

– Потрясающе, что они до сих пор приносят цветы на могилы своих предков, – говорит Гэри.

Тамми пожимает плечами.

Они молча идут между могильными камнями, Тамми легко касается рукой его кисти. Ветерок доносит запах – духи, названия которых Гэри не помнит, воткнутый в шляпу цветок, названия которого он не знает.

Оливер и Омоту улетели два дня назад – ни Гэри, ни Тамми не сказали о них ни слова, будто их и не было.

Молчание – как непроницаемая завеса, как меч Зигфрида. И наконец, Тамми говорит:

– Почему Оливер считал, что нам обязательно надо сюда?

– Почему? – повторяет за ней Гэри. – Ну, может, он думал: тебе как азиатке интересно японское кладбище на Га вайях?

– Ты же знаешь – моя семья бежала от японцев. Из Шанхая, в 1936-м.

Гэри кивает.

– Ты удивляешься, что японцы помнят своих предков спустя сто лет, – говорит Тамми, – но это потому, что ты не понимаешь, насколько предки определяют нашу жизнь. Я подумала на днях, что если бы бабушка и дедушка не убежали тогда, мы бы с тобой не поженились.

– Ну да, – соглашается Гэри. – Ты бы выросла в коммунистическом Китае, жила бы сейчас где-нибудь в Пекине или в том же Шанхае… мы бы вообще не познакомились.

– Нет, – качает головой Тамми, – не это. Все было бы иначе, если бы бабушка и дедушка не бежали в Гонконг, а, скажем, родились там. Я была бы не гонконгская девушка родом из Шанхая, а просто – гонконгская девушка. И, может, в 97-м я бы не так боялась и не вышла бы за тебя. Вон сколько моих одноклассниц остались – и ничего, живут, пишут, что всем довольны.

Гэри замирает. То есть они продолжают идти меж могильных камней, но ему кажется, будто он замер и время замерло, сам воздух стал плотным и вязким, как обеззараженная вода в бассейне. В 97-м я бы не так боялась и не вышла бы за тебя. Он хочет переспросить: что ты сказала? – но не может вымолвить ни слова.

– Это только кажется, что люди убегают, потому что боятся будущего, – продолжает Тамми. – На самом деле мы бежим, потому что боимся прошлого. В нас живет память о тех, кто убежал, и тех, кто не смог убежать. Память о родных, знакомых, соседях. Тех, кто остался в Шанхае, когда пришли японцы. Тех, кто не ушел с Гоминьданом в 49-м. Тех, кто сгинул во время чисток и Культурной революции. Мы все здесь – потомки тех, кто смог сбежать, потомки выживших.

Тамми говорит и не переставая легонько гладит руку Гэри, и он понимает: он – та самая лодка, на которой вьетнамцы уплывали от коммунистов, плот, на котором кубинцы бежали от Кастро, спасательный круг, в который три года назад вцепилась Тамми, а вместе с ней – ее мертвые дед и бабка. И он в ответ тоже вцепляется в ее руку, последней, отчаянной хваткой, так сильно, что Тамми вскрикивает, и Гэри, повернувшись, шепчет пересохшими губами: Ты меня не бросишь? Ты меня не оставишь? – будто молит о спасении.

Ветер колышет подол цветастого платья, ветер доносит запах неведомых духов и тропических цветов, гавайское солнце сквозь щели в плетеной шляпе расцвечивает лицо Тамми светлыми оспинами. Японское кладбище, древнее, но не заброшенное, за тысячи миль от ее Гонконга и Шанхая, его Нью-Йорка и Литвы.

– Я люблю тебя, – говорит Тамми. – Зачем бы я стала об этом рассказывать, если бы не любила? Неважно, почему я вышла замуж в 97-м, – важно, почему я с тобой сегодня.

Поднимаются на лифте, открывают дверь ключом, входят в квартиру – и Гэри, бросив чемодан в прихожей, сразу бежит в ванную: вымыть руки бактерицидным мылом, смыть грязь двух аэропортов. За спиной привычно посмеивается Тамми – не первый перелет, не первое возвращение, всё как всегда.

Нет, не всё.