Калейдоскоп. Расходные материалы

«Революция, – подумал я, – это когда умные приходят к глупым и бедным, чтобы объявить им, что пора изменить жизнь. И говорят об этом до тех пор, пока всех глупых и бедных не перебьют. Потом они бегут в другое место, и все начинается заново».

– Я радуюсь не тому, что эти мерзавцы сдохнут, – продолжал Леон, – и не тому, что они захватят с собой дюжину бандитов и обывателей. Я думаю о том, что случится в этом городе завтра.

«Завтра я буду спать весь день», – подумал я, а вслух сказал:

– И что же будет завтра?

– Свобода. Libertad, как говаривали в Мексике. Ты видел когда-нибудь город без полиции, без бандитов, без власти?

Я кивнул:

– Да. Фриско после землетрясения. Сначала толчок, потом пожар, потом хаос – а через несколько часов вошли войска. И никакой свободы – только руины.

– Мы не боимся руин. Мы несем новый мир в наших сердцах, – сказал Леон и пояснил: – Это Дуррути.

– Он еще на свободе? – спросил я. – С такими взглядами?

– Да. Где-то в Аргентине. Многие сейчас бегут в Аргентину или в Чили. Я тоже думаю податься в те края, если здесь ничего не получится. Для нас, воевавших вместе с Магоном и Риверой в Мексике, вся Южная Америка – один большой дом. Вся Америка. Ты, кстати, знаешь, за что ненавидят гринго?

Я помотал головой.

– За то, что они присвоили себе название всего континента. А на самом деле, стоило Америке обрести независимость, тут же затянули у нее на шее удавку. Я не забуду, как в 1911 году США помогли предателю Мадеро ударить нам в тыл, в Мехикали и Тихуане. Я помню, многие уоббли плакали от стыда, что они тоже гринго. Были ведь настоящие анархисты, хорошие товарищи, отличные бойцы – а говорили такую чушь. Родина – изобретение буржуазии. Можно любить свой город, но нельзя любить свою страну. Почти то же самое, что любить государство. Гринго. Латинос. Индейцы. Аиды. Какая разница! Главное, у нас было целых пять месяцев свободы. Не так уж мало: Парижская коммуна продержалась только 72 дня.

«А потом вошли войска», – снова вспомнил я Сан-Франциско. Леон продолжал бубнить под нос, почти не обращая на меня внимания, чуть раскачиваясь в такт собственным словам. В то же время его руки не прекращали сортировать мелкие детали, разложенные на оцинкованном столе. Я знал, что через час или два он соберет очередную адскую машину, одну из самых совершенных бомб, созданных человеческим разумом.

Леон Бернштейн был гений.

Я собирался уходить – мне оставалось только договориться о сигнале, который я подам, когда время встречи будет окончательно утверждено, – но внезапно на меня навалилась усталость. В сонном оцепенении я продолжал слушать монолог Бернштейна.

– Когда мы проиграли, уоббли из ИРМ помогли мне перебраться в Штаты. Я избежал пальмеровских рейдов, когда сотни анархистов были высланы из страны, Local 8 укрыли меня, мы продолжили борьбу. В Филадельфии, в Портленде, во Фресно, в Отервилле, в конце концов – здесь. Мы потерпели поражение, многие отчаялись, но я – нет, я все еще жду революции.

«А еще революция – это хаос, а хаос – хорошее дело для того, кто знает, чего хочет», – подумал я, но ничего не сказал.

Когда я был моложе, я знал нескольких ребят из ИРМ. Они были серьезные парни, не такие болтуны, как Леон Бернштейн. Впрочем, со взрывчаткой он управлялся лучше любого из них – кто бы спорил.

– Я всю жизнь был анархистом, – говорил Леон, – еще в Европе, в этой мелкой уличной луже, где только детям пускать кораблики. Прудон. Бакунин. Кропоткин. Малатеста, Голдман. Беркман. Магон и Ривера, конечно. Всю жизнь, с десяти лет, когда впервые услышал Элен Герц. Она приходила к моему учителю Прокопу Вальду, великому химику-взрывнику. Ее казнили потом, в Париже – за подготовку теракта.

Я встал и еще плеснул себе из мензурки. Жидкость была прозрачная, как родниковая вода, от нее пахло чистым спиртом, без сивушной примеси бутлегерского виски.

– Мы несем новый мир в наших сердцах, – продолжал Леон. – И этот мир ширится каждую минуту. Не уверен. Не уверен. Слишком часто я видел, как новый мир скукоживался. В наших сердцах, да, и в наших сердцах тоже. Несколько часов.

72 дня. Пять месяцев. Не так уж долго. Но игра стоит свеч. Париж 1871-го стоит обедни. Завтра люди проснутся – а бандитов больше нет. И полиции тоже нет. Как в Меса-Верде, когда мы взяли штурмом тюрьму. И у людей будет совсем немного времени, чтобы стать свободными. Но если кому-нибудь удастся – о, дело того стоит. Это – навсегда, на всю жизнь. Даже если потом войдут войска. Все равно. Мы разрушим этот город подпольных баров, казино и борделей. Как в Париже в 1871-м. Как в Калифорнии в 1911-м. Как в Гоневилле в 1928-м. В Говновилле. Нет, не в Говновилле, в Гневвилле, в городе гнева.