Календарная книга

— Это не предмет веры. Достоверных свидетельств, как я понимаю, нет. Скажем, все эти поющие люди действительно совершали коллективные действия, но природа их ещё не ясна. Понимаете, современный человек столкнулся с таким множеством удивительных и страшных открытий — от радио до иприта, аэропланов и электричества — и всё в последние тридцать лет. Простому человеку страшно и хочется замереть, схватиться за любую объясняющую соломинку. Вот живи вы во времена Инквизиции, вы бы легко объяснили всё произошедшее кознями дьявола. Но сейчас наука шагнула вперёд, и…

— Дьяволом никак невозможно, — отрезал следователь. — Это не объяснение. Объяснения должны быть просты, за неимением гербовой пишут и на простой. А гербовой бумаги у нас по этому поводу нет, у меня в деле вся бумага линованная. Честный гражданин — не заяц, бояться ему нечего, он бегать не станет. А пострадал — вылечим. Вот вы и вылечите.

— Знаете, — сказал Наппельбаум, — никто не свободен от предрассудков. Вот я немолод, и был на японской войне. Там, посреди монгольской степи, я слышал местное ритуальное пение. Двухметровые дудки, бубен, железяки какие-то и дым, который пах благовониями пополам с одурманивающей травой. В тот момент я понял, что Сатану вовсе не надо вызывать, он давно уже живёт среди людей.

Вероятно, он рвётся домой, а его не отпускают.

«Дома хорошо, — думает Сатана, — а тут — сущий ад».

— Это, кстати, сюжет для небольшого рассказа, — улыбнулся следователь. — Сатана лирический, уставший. Печальные и мудрые глаза, одиночество в толпе. Ему хочется в свой домик к грустной собаке.

— Да их сотни, этих рассказов, — ответил Наппельбаум. — Обыватель всегда хочет гуманизировать Сатану. Безбожная пятилетка привела к тому, что уже начали путать чертей, дьявола, сатану, и прочих бесов. Сатану одобряют, потому что он похож на разбойника, что наказывает кровожадного и глупого герцога, а потом даёт деньги на свадьбу бедняка. Зло должно покарать зло.

Следователь внимательно посмотрел на него, и Наппельбаум почувствовал, что он говорит рискованные вещи. Сам следователь, казалось, предупреждал его своим удивлённым взглядом: «ходить бывает склизко по камешкам иным».

Они заговорили о потере памяти у пострадавших.

Психиатр машинально отвечал на вопросы, а сам думал: «Память милосердна, она со временем уничтожает события. Рано или поздно — уничтожает всё». Одна его знакомая из далёкого года, когда все женщины ещё носили муфты и калоши, говорила: «Страшней всего (и не только в вопросах медицины) радостная готовность поверить во всё, ничего не проверяя и ни на что не оглядываясь».

Отбивая предсказуемые вопросы, как шарики пинг-понга, он размышлял о том, что наблюдатель в клинике должен чувствовать себя, как человек, созерцающий тени на стене Платоновской пещеры. Совершенно невозможно понять, что происходит — так причудливы эти рассказы про трамвай-убийцу, про две тысячи людей, бегущих голышом по городу, про типографию, что печатала фальшивые деньги и наводнила ими половину Москвы. Я, сидя за своим столом с видом на роскошный бор и поля, слушаю это всё и запоминаю. Была ли эта история на самом деле — неизвестно, я мало верил слухам в девятнадцатом году, и это стало прекрасной прививкой. Но для горожанина чёрт ближе: вдруг всё правда? Стройная картина мира, где происки нечистой силы объясняют всё, ничуть не более противоречива. Нет, жаль, что они так много объясняют материалистическим образом, опять же, гипноз… Так легко подставиться под удар. И про Инквизицию следователю я всё же зря ввернул…

Следователь же в этот момент стал прощаться и сообщил, что злоумышленники скоро будут найдены, и Наппельбаум быстро-быстро закивал. Что-что, а злоумышленники всегда находятся в этом состоянии, а их розыск — в состоянии «уже начат».

Вечером вышла неожиданно печальная история — пациент в 118-й палате умер. Папка с его историями про разумных бацилл, избранных из человечества идеальных людей и странными рассказами уже не будет пополняться. В этом была печаль, но — небольшая. Куда интереснее, что фельдшерица сообщила, что поэтический сосед покойного выказал способности медиума, почуяв чужую смерть через стену. Вот на этом стоило сосредоточиться — во всяком случае, не упускать этого из виду. (Наппельбаум сразу представил себе якобы вылечившегося пациента, крадущегося по ночному городу в поисках чужой смерти, будто упырь с пустыми глазами.)

Несколько дней подряд Наппельбаум расспрашивал больного поэта, но не обнаружил ровно ничего нового. Никаких новых свойств в пациенте не проявилось, лишь пропало буйное упрямство. Теперь он готовился к выписке.

Да и другие пациенты понемногу исчезали из первого клинического корпуса: и человек с якобы оторванной головой, и кем-то испуганный навеки, толстяк. Но прежде прочих покинули клинику сотрудники культмассового сектора — это случилось буквально через день, когда они также дружно, но теперь молча, как на похоронах, распределились по трём грузовикам.