Календарная книга

— А тебе не кажется, Саша, что мы прошли экстремум? Мы прошли высшую точку, и высшей точкой был Гагарин. Ничего выше Гагарина у нас не было, какой-то дурной каламбур… Не слушай ты меня, вернее, слушай, хоть я и пьяный, я тебе говорю правду: ничего выше Гагарина у нас не было и не будет, весь мир под нас стелился, Гагарину любая принцесса дала б, но функции неумолимы, и кривая начинает ползти вниз. Нам любой ценой нужно не дать системе заснуть. Любой ценой, понимаешь, любой. Там, внизу, будет мрак и тлен, там новый сорок первый год будет, нас голыми руками можно брать будет, коммунизм…

Тут он икнул, и что-то забулькало, заклекотало в горле, будто Гринблат полоскал его при простуде.

Он уронил голову на грудь и так и не очнулся до дома, пока Фролов вез его по стылой ноябрьской Москве на такси.

В ту ночь Фролов поверил в идею, что давно ходила между ними тремя, но не была до конца проговорена.

Малое воздействие в точке ветвления вызывало удивительные перемены модели будущего.

Потом они много раз говорили уже на трезвую голову.

Фролов проверял выкладки, Бажанов сводил вместе их бессвязный бред и вдруг выдавал отточенные формулировки, годившиеся для академической статьи, если бы, конечно, всё это можно было печатать.

У них на большой доске разноцветными магнитиками были изображены блоки системы.

Так это и называлось: «Наглядная схема взаимодействия сложных систем». Гринблат клялся, что с лампочками было бы более красиво, но на лампочки не было фондов.

Фонды были на работу Больших электронно-счетных машин, связанных в одну сеть. Институт позволил лаборатории отбирать свое время по утрам, в рассветные часы. Обычные ученые традиционно не спали по ночам, но к утру сворачивали деятельность. Более дисциплинированные работали днем, а вот задачи Лаборатории, или группы Бажанова, считались на рассвете.

— Мы всё можем. Мы Берлин брали, — выдохнул Гринблат.

— Что ты кипишишься? — вяло сказал Бажанов. — Ты его, что ли, брал?

Это был удар ниже пояса. Гринблат всю жизнь страдал от того, что не попал на войну. Его не взяли по зрению, да и сердце у него было не в порядке. И всё равно — теперь он чувствовал себя человеком 1924 года рождения, увильнувшим от войны. Он был единственным из мальчиков своего школьного выпуска, оставшимся в живых — оттого он никогда не ходил на встречи одноклассников. Не сказать, что за ним стелился шлейф вины, но эту вину он вырабатывал сам, вырабатывал с такой силой, что, казалось, над головой у него серый нимб еврейской виноватости.

Они поругались, но мгновенно помирились снова.

Их помирила работа, весь мир был на ладони, и всё было достижимо, как в тот майский день, когда Фролов и Бажанов, ещё не зная о существовании друг друга, палили в небо из своих пистолетов.

Аспирант Бажанов делал это под Берлином, а недоучившийся студент Фролов — в Будапеште.

И точно так же, как орали в тот апрельский день, когда они, не старые ещё, крепкие сорокалетние мужчины, орали в толпе, встречавшей первого космонавта.

Методику они взяли старую.

Несколько лет назад они начали моделировать заводские связи — и по их рекомендациям страна сэкономила миллионы рублей. Связи между поставщиками стали короче, производство стремительно наращивало скорость.

Самое главное было — найти точку приложения сил.

В простом раскладе это был человек, который находился не на своем месте, будто фигура, которую нужно чуть подвинуть — и шахматная партия пойдет совершенно иначе.

Потом, вот уже три года они занимались целыми отраслями — в частности, радиоэлектроникой.

Фролов понимал, что они вовсе не демиурги, просто благодаря им кто-то там, наверху, мог положить на стол перед высшим руководством простой и ясный бумажный аргумент.

Их вовсе не было в сложном раскладе большой игры, они не были даже запятой в том тексте, но на них ссылались как на старинную примету, над которой посмеиваются, но всё равно притормаживают, будто перед черной кошкой.

Наука давно стала мистикой, и особенно сейчас, — когда человек полетел в космос.

И эти люди наверху, что командовали армиями ещё в Гражданскую, а потом сидели рядом с вождем в его кабинете, который Фролов представлял себе по фильмам, использовали этот стремительно увеличивающийся в размерах текст в своей загадочной игре.

Фролов не строил иллюзий.

Он был одним из тех, кем командовали эти люди двадцать лет назад. Он покорно брел в намокшей шинели, когда в сорок втором его гнали к Волге. Ему тогда повезло, его, недоучившегося студента, выдернули из окопов, чтобы переучить на артиллериста.

Математика спасла его — он попал в дивизион дальнобойных пушек. Там погибали реже.

Но в тот страшный год он поверил в силу математического расчета — враг тогда побеждал именно математикой — не арифметической численной мощью, а интегральным счислением, координацией элементов, ритмом снабжения, великой математикой войны.

А в сорок втором он был одним из тех, кто платил лихую цену за промахи в управлении, что потом казались пренебрежением математикой сложных систем.