Календарная книга

Мальчик жил с бабушкой. Они понимали друг друга с полуслова, и оттого в школе мальчик прослыл молчуном.

Но бабушка умерла.

Соседняя комната, бабушкина, была уставлена коробками.

Соседка и толстая родственница из Москвы ушли куда-то, и теперь мальчик был один, а между тем, квартира жила своей размеренной жизнью.

— Люся, я случайно взяла две булки. Не нужно ли вам одну? — громко сказала соседка в кухне.

Соседка любила беседовать — о незначащих вещах.

Ещё она любила чужих гостей.

К ней самой никто не приходил, и жила она в совершенно пустой комнате, свободная от воспоминаний. Так мальчик и не узнал, чем она занималась в своей прежней жизни, и отчего всю ночь из-под её двери пробивалась узкая полоска света, исчезая лишь наутро.

Лишь однажды, в канун католического Рождества, которое бабушка строго отличала от православного, соседка зашла к ним по какой-то надобности и осталась пить чай.

Мальчик, притаившись в соседней, проходной комнате, слушал их разговор.

— Вот сейчас вспомнила, — сказала вдруг соседка. — Ровно пятьдесят лет. Какая же я старая! — это она произнесла без выражения. — Всё надо записывать…

Соседка говорила ясно и чётко, безжалостно выговаривая слова.

— Мы тогда собрались на его день рождения, и я сидела в углу, разглядывая гостей. Отец, как и все, смеялся, шутил, но внезапно я увидела именинника, стоящего в стороне. Меня тогда поразил его взгляд. Он смотрел на своих товарищей и их жен, как смотрит на свою печь повар, внимательно и цепко, проверяя, не убежало ли молоко, и не пригорела ли каша… Впрочем, вам этого не понять.

Бабушка, молчаливо кивая головой, соглашалась с ней, и мальчик, стоя у своего окна, тоже соглашался: нет, не понять.

В гости к бабушке приходил их родственник в железных очёчках.

Он говорил, сжимая длинными пальцами виски:

— И не поверите ли, всё хочется записать, всё необходимо записывать… Я не писатель, а бытописатель. Быт съедает меня… Я описываю быт — кто захочет это всё читать. Это всё слюняво, пошло, Господи!..

— Ну-ну, — говорила бабушка. — Держите себя в руках, Костя.

Родственников было мало.

Была лишь какая-то загадочная тётя Хина.

Она жила за городом, и телефона у неё не было. Кем приходилась она бабушке и, вообще, была ли ей родственницей — неизвестно. Её имя произносилось как синоним чего-то далекого, а может, и несуществующего.

— Ах, опять мы не поздравили тетю Хину! — иногда огорчалась бабушка. — Надо будет её как-нибудь навестить.

Остальные родственники жили в Москве.

Московских родственников мальчик не любил. Они наезжали летом, в июне. Высокого молодого человека, завитого, как баран, с толстыми ярко-красными губами, мальчик просто ненавидел. Он приезжал каждый раз с новой девушкой, и им стелили на диване, где всегда спал он, мальчик. Тогда мальчику приходилось ночевать в проходной комнате, всю ночь слыша приглушённые вздохи.

Когда они уезжали, бабушка открывала сервант, похожий на огромного медведя, и долго перебирала какие-то бумажки и фотографии. Потом, вздохнув, она отправлялась курить к соседке. Курила бабушка много и только «Беломор». Она вообще не следила за своим здоровьем, но мальчик не помнил, чтобы она болела.

А теперь она умерла.

— Бабушка умерла, и надо было сообщить об этом тёте Хине.

Мальчик нашёл адрес в телефонной книге, где рядом с ним был изображён загадочный рисунок из неровных квадратиков, и стал собираться в дорогу. Он надел валенки, клетчатое пальто и собачью шапку с кожаным верхом.

Мальчик шёл Михайловским садом.

Вокруг него стояли деревья на ледяном стекле. Зима сровняла газоны и дорожки, и стволы отражались в тонком слое воды, покрывшем ледяную корку. Он остановился, чтобы запомнить эту картину, поболтал ногой в валенке, желая исправить складки мокрого носка, и отправился дальше.

Метро поглотило мальчика, и в вагоне он долго стоял, уткнувшись носом в спину девушки с длинными волосами.

Волосы пахли очень приятно, и мальчику даже расхотелось выходить, но было уже пора, и он пересел в автобус. Наконец мальчик добрался до станции. Держась за поручни, он залез на платформу.

«Сейчас приедет поезд и повезёт меня к тёте Хине, — думал он. — Если её нет дома, надо будет оставить ей записку, про то, как мы жили. Бабушка умерла, и тёте Хине нужно знать, как это случилось».

Мальчик ехал в электричке.

Он пытался, на всякий случай сочинить записку, но вместо этого прислушивался к разговорам в вагоне.

Рядом с ним сидел старичок. Старичок говорил:

— Хотя у меня была любовница после смерти жены…

Другой старичок замечал первому:

— А я живу с женой уже пять лет — и ничего!

Мальчик привык к чужим разговорам. Он слушал их много, таких разговоров, когда приходил в Эрмитаж, где работала бабушка. Разговоры были непонятны, и воспринимались им как музыка. Мальчик рассматривал в окно ряд столбиков с цепью и мерцающий в нижнем углу окна шпиль.

Он слушал.

Дородная женщина в расстёгнутых меховых сапогах бросала на ходу: «Нам теперь нужно в темпе…».

Офицер со значком за дальний поход описывал своей даме грязные пятки блудного сына:

— У Рембрандта всё проступает из мрака…

И снова происходила смена зрителей.