Калигула

— Мама, я не ела винограда! Да и что мне виноград, когда я его ем всегда. И без всяких последствий! Но ты же меня не слушаешь, мама, а говоришь все свое, свое! Я стащила у Гая тунику, она хороша мне, и я люблю, когда Гай уже походит в ней. Она так пахнет потом, и мне кажется, что теплая. Я перевязала ее поясом. И я вылезла в окно, когда услышала их шепот. Я хотела придти к пристани раньше, мама, и залезть в лодку. Я знаю, где она у них привязана. И они бы уже не прогнали меня!

Агриппина молча слушала дочь. Из чего следовало, что та умирает, понять было невозможно. Может, мальчики все же прогнали ее? Это горько, конечно, и разочарование после бессонной ночи нешуточное, но переживет Агриппина, не страшно. Много раз еще прогонят ее мужчины, когда они убеждены в своей правоте. Когда делают дело, мужское дело, как они думают. Пусть девочка привыкает…

— Когда я полезла через ограду, мама, я поняла, что умираю… Мало, что меня тошнит, но ведь из меня течет кровь, посмотри, мама! И как много крови, видишь? Я испугалась, когда увидела! А ведь я не ударилась, не порезалась, как тогда, когда прыгнула на вилы случайно…

Действительно, туника Калигулы была испорчена бесповоротно. И впрямь, кровь… Девочке двенадцать! И она уже не девочка, вот оно как. Маленькая женщина стоит перед ней, шепчет жарко — умираю. Да уж, не умрет, пожалуй, на сей раз. И это неправильно, что она таскает одежду брата, знает, как она пахнет. Неправильно, что ей это нравится. Или, напротив, как раз правильно? Ведь она маленькая женщина.

Агриппина позвала к себе Эглею. Та уже томилась у дверей, ожидая хозяйского гнева. Как могла Эглея проспать появление дочери, как не остановила ее, рыдающую, у материнского атриума! Непростительный промах…

— Потрудись отвести девушку в лаватрину[44]. Помоги отмыться. И расскажи ей все, что знаешь сама о женском теле. Объясни, что она не умрет. Что этим она отличается от своих братьев, равно как от других мужчин. Скажи, что ей предстоит быть матерью. Переодень. Мне надо поспать, если в этом доме еще кто-либо вдруг не затеет умирать в моем атриуме, конечно. И если нерадивость слуг не поможет ему выполнить свое желание…

Итак, Агриппина познала разницу между братьями и собой. Некоторое время она была подавлена. Потом отошла, вновь потянуло ее на забавы. Только прежней лихости не было в ней, прежнего задора. Мать вздохнула с облегчением. А беда уж стояла на самом пороге…

Губя одною рукой, и притом втайне, Тиберий любил в то же время протягивать свободную в качестве покровителя и благодетеля своих жертв. Маленькая женщина умудрилась разгневать властителя в его собственном доме. И стала жертвой. Тиберий простер над ней свою руку благодетеля! Воспользовался правом отца семейства, нечего говорить, осчастливил!

Обед, на котором Агриппина Старшая присутствовала со своими детьми, Нероном и Друзом Цезарем, вошел в историю. Он положил начало череде страшных бед семьи. После той, самой первой, которая казалось теперь давней, — гибели отца семейства…

Агриппина не любила бывать у Тиберия, тем более со старшими сыновьями. Подрастая, мальчики все более раздражали взгляд старца Тиберия своей блестящей юностью. В сравнении с ними его собственный внук, единственная надежда, был слишком мал. Эти же могли наследовать власть.

Но, что бы она там ни любила, кого это волновало? Тиберий когда-то усыновил отца ее детей, мужа Агриппины. Ее дети были теперь его официальными внуками, внуками Тиберия. Его возможными наследниками считались и Нерон, и Друз, ее надежда, ее Цезари. Не привези к Тиберию внуков, попробуй…

На обед в тот самый день, положивший начало беде, были приглашены трое. Мать со взрослыми сыновьями.

Она вечно боялась: яда, кинжала, воды, веревки, разврата! Но более всего, конечно, яда. И потому яблоко, протянутое ей Тиберием в конце обеда, когда подали десерт: мучной крем, бисквиты, фрукты, — она не взяла. Император был вынужден продержать руку в воздухе достаточно долго. Свою благодетельствующую руку тянул он к невестке, и, оказывается, зря! Женщина не взяла яблоко. Это был намек. На возможность отравления. На нелюбовь к ней Тиберия. Словом, то был вызов, а Тиберий его принял.

Между строк осталось то, что император ждал подобного жеста, провоцировал его. Но и Агриппина не остановилась на этом вызове. Она продолжала говорить. Она жаловалась на то, что ее сыновей не приближают к власти. Что выскочка, Сеян,[45] значит больше для государства, чем ее родные дети, гораздо больше… Что Тиберий настаивает на прекращении почестей для Нерона и Друза Цезарей, дабы не воспалять честолюбия в восприимчивых юношах. И это в то время, когда ставленнику Тиберия, Луцию Элию Сеяну, отливают памятники, они стоят на площадях, заносчиво сверкая на солнце золотом…

Словом, речь Агриппины была слишком смела. Она умудрилась рассердить императора вконец. Он тряхнул стариной. Он припомнил греческий стих. «Ты, дочка, считаешь оскорбленьем, что не царствуешь?», — спросил он у разгневанной женщины. Та вдруг опомнилась, замолчала.