Калигула

Он рассердился в ответ. Весьма нелестно отозвался о женщинах. Которым лучшее в мире занятие найдено давно. Это — выйти замуж, и, желательно, один раз. Уже навсегда. Он же не требует от сестры, как в старину, чтоб она предавалась второму лучшему занятию римской порядочной женщины. Никто же не заставляет Друзиллу прясть!

Сестра почти не слушала. Она улыбалась, пожимала плечами. Потом сказала:

— Возьми меня хоть куда-нибудь с собой, Калигула!

Юноша остановился как вкопанный. Даже рот приоткрыл в изумлении. И было от чего.

Они шли с сестрой с Марсова поля[58]. Из амфитеатра.

Частное лицо, Статилий Тавр[59], называемый в народе «богатейшим», еще при Августе выстроил первый римский амфитеатр. Здание не очень большое, но каменное. И хоть мест зрительских в нем немного, больших игр не устроишь, а все же гладиаторы и зрелища здесь не переводятся.

Тиберий почти лишил город зрелищ вследствие своей нелюбви к ним. Калигула полжизни положил на то, чтобы найти место гладиаторской тренировки, нашел, выпросил прогулку у матери, разрешения взять с собой с сестру. Он отпустил петорритий[60], запряженный мулами, домой, и они пошли пешком, чтобы Друзилла могла насладиться прогулкой по городу, а кто бы еще разрешил девушке подобное!

Она же упрекала его в том, что он не берет ее с собой никуда!

— Послушай, родная моя, это уж слишком! Я терпел, а ты съедала глазами Серджоло! Этот урод, прозванный «воздыхателем девчонок», понравился тебе, ты не сводила с него взора! А он, в угоду тебе, быть может, все рассекал воздух гладиусом[61], все носился по арене! Никакой действительной игры, ничего из тактики боя он не показал, играл только мышцами и представлялся. Для такой, как ты, это самое оно. Но я-то, почему я терпел и смотрел, не вижу причины. Кроме одной: развлечь тебя, и ты же меня упрекаешь!

— Я только прошу, брат! Может, я сойду за юношу, если меня приодеть? И я пойду с тобой к Коре, где ты проводишь много времени, куда больше, чем со мной, — робко предложила сестра.

Произнесенное уже дважды имя держательницы лупанария наконец дошло до ушей Калигулы. Он даже передернулся от возмущения.

— Погоди, дай мне понять! Кто мог сказать тебе это? Неужели Мемфий?

И Калигула, лицо которого запылало гневом, развернулся назад. Конечно, раб следовал за ними все это время. Он-то никогда не оставил бы маленькую госпожу вниманием. Именно он настоял на самой длинной столе, на палле, закрывавшей фигуру девушки до самых пят… Конечно, Друзилла ушла с Калигулой, но юноша догадывался, с кем ее отпустила мать на самом деле! Он злился на verna[62] за это, и если Мемфий рассказал Друзилле о лупанарии, то есть причина обрушиться на старого, придумать достойное наказание.

— Уж будто Мемфий ведет со мной разговоры о вас, о хозяевах своих, о мужчинах, — вовремя возмутилась Друзилла. — Агриппина с Гнеем приезжали из Анцио, я виделась с ней. Мама позволила, хоть и неохотно. С тех пор, как сестра покинула нас, она изменилась очень, ты же знаешь, а зятя мама ненавидит до глубины души, родным не считает…

Калигула взял девушку за руку, увлек за собой. Остановившись внезапно посреди улицы, они привлекли к себе внимание. Мемфий сигнализировал им руками и мимикой об этом. Они торопливо пошли дальше по улице. Но все сказанное сестрой заинтересовало Калигулу чрезвычайно, и он продолжал расспрашивать Друзиллу на ходу.

— Как будто я не знаю, что они приехали. Я же видел рыжебородого[63]. Как всегда, тщательно одет, бородка блестит, расчесана и надушена. А ведь в термах виделись, он еще и не раздевался, мог бы не стараться, все равно уж мыться. И по мне, от него воняет, только не благовониями, мойся он или нет. Как его терпит Агриппина? И что они приехали, зачем?

Друзилла скорчила гримасу. Которая, вероятно, означала: а что еще делать Агриппине, как не терпеть? И откуда мне знать, зачем приехали?

— Ну ладно, только вот что, Друзилла… Почему Агриппина знает, что рыжебородый бывает у Коры? Неужели она должна это знать, ведь она молодая жена, рано еще супругу от нее к волчицам бегать, и уж если это случается, то он бы должен молчать и страшиться ее обиды…

— Он ничего не страшится, — с грустью в голосе отвечала Друзилла. — И, сдается мне, Агриппина тоже. Мама не хочет, чтоб мы виделись, и, может, она права. От Агриппины такое услышать можно! Вот знаешь, ведь не только ты с Гнеем бываете у Коры. Сестра говорит, что видели там дядю. Он хоть и прикрывал лицо, да его тощую фигуру, да глаза его, сквозь прорезь горящие, все равно рассмотрели. Одна из волчиц уронила ему на ногу канделябр,[64] а он вскрикнул от боли, да и сказал тут что-то. Голос-то плащом не прикрыть. И потом, кто еще способен сказать женщине, которая ушибла ему ногу, что-то ласковое? А он сказал ей, кажется, так: «Детка, ты удивительна! Если уж роняешь на меня, так бесценное произведение искусства. Я польщен, дорогая. Но постарайся в следующий раз найти что-нибудь легче весом, мне было больно. Боюсь, что ты обронила и нечто другое. Не поможешь, не погладишь?». Ты знаешь, сказал этим своим медовым голосом…