Калигула

— Да ведь за такое мне и распятие в радость будет?! Это же не кто-нибудь, это какие дети, лучшие в стране, самые дорогие дети! Девочку, девушку в дорогу, да такую! Ведь страшно себе представить, что может случиться, а я отвечай! Вот сейчас попрошусь к старой хозяйке, прямо у номенклатора[80] и попрошусь, как на прием! Он мне поверит, он знает, я, ничтожный, только о вас пекусь, и как расскажу все Августе!

Уговаривали старика долго. Так долго, что он осознал: все равно, что с ним, что без него, и рано или поздно, эти дети задуманное свершат. Выходило так: надо ехать с ними. Чтоб без него не случилось беды…

Стоял на дворе Sextilius, называемый теперь в честь прадеда, Октавиана, Augustus. В Ноны[81], ранним утром, чтоб не страдать от жары, они тронулись в путь. Мемфий ждал их на дальней окраине, на это имелись причины. Чем позже отождествят их побег с личностью Мемфия, тем безопасней для старика. Какое для них самих может быть наказание? Собственно, выговор бабушки. Рабу же придется несладко, если узнают о его участии в бегстве. А Мемфий, он с ними у бабушки не живет, он, как родился в доме Германика, вернее, его отца, так там и остается. Не скоро о его исчезновении дойдет весть до бабушки, никто verna, пользующегося большой свободой у хозяев, не хватится, не побежит выдавать. Никто не свяжет его с побегом молодых. Только не надо привлекать внимания к его скромной личности.

Калигула, знавший Рим до самых последних его улиц, сам назначил старику место встречи. Каупона[82], та, что вблизи Аппиевой дороги, приютила старика. Вместе с его экипажем, на всю ночь. Место обитания плебеев, рабов, куда-либо направляющихся по велению хозяев, она не пользовалась дурной славой, но и не выделялась среди себе подобных, ею мало кто интересовался. Мемфий не привлек бы к себе внимания, а Калигулу с Друзиллой в его обществе в эти ранние часы у родного дома никто не застал бы. Все меры предосторожности были соблюдены…

Выскользнув назначенным утром из дома, Друзилла с братом зашагали по улице, стараясь не печатать шаг, переступать легко. В столь ранний час улица была пуста, но зато просматривалась вдаль, и, беглецам, чьи сердца выдавал громкий стук, казалось, что они как на ладони, видны всем и всякому…

Друзилла, несмотря на свой страх, успела бросить взгляд на Гая. Прыснула, зажала рот ладошкой. Калигула предпочитал белый всем остальным цветам. Но сегодня! Поверх темной, почти черной тоги, надета еще и коричневая пенула, покрывающая тело и доходящая до самых колен. Словно брат погружен в скорбь. К пенуле прикреплена накидка, которую Гай набросил на плечи и голову, слегка прикрыл лицо. Забавно, будучи в обычной тунике с тогой поверх ее, Калигула не привлек бы к себе особого внимания. Достойный юноша из знатной семьи, что тут такого? А вот в этой накидке, да в темной пенуле, он притягивал взор. Непонятно, кто такой. Слишком прям в плечах, черты лица благородного гражданина. А наряд — очевидно, до смешного не соответствующий, шутовской наряд.

— Ничего смешного не вижу, — пробурчал брат, услышав ее смешок. — Ты бы на себя взглянула!

Но, пожалуй, взглянув на нее, никто бы не смеялся. Умилился бы, возможно, улыбнулся бы открыто, да… Она была очаровательна. Пришлось пожертвовать рыже-золотой роскошью волос, и Гай, скрепя зубами, сам помогал ей в этом. Теперь короткие волосы кололи ей шею, голова была непривычно легкой, Друзилла поминутно встряхивала ею, чтобы ощутить эту легкость. Тога-претекста[83] шла ей, она смотрелась премиленьким юношей, не достигшим совершеннолетия. Полные, чувственные губы, глаза с большими ресницами… Таких, говорят, любит Тиберий, неоперившихся еще юнцов, готовых для старика на все, на любое!

Гай зашагал быстрее, стремясь достигнуть нужного угла и исчезнуть из поля зрения возможных соглядатаев.

Друзилла же, даже в наряде юноши, оставалась женщиной. И какая же женщина, уходя, не оглянется на дом, в котором жила, где оставила часть своего сердца? Это мужчины, простившись, не оглядываются назад, не вспоминают прошлого. Они принадлежат теперь целиком новой дороге!

И, как жена Лота[84], о которой Друзилле не приходилась слышать, но которая тоже была истинной женщиной, Друзилла была наказана за свой порыв. Правда, Лотовой жене пришлось солонее и горше.

Калигула споткнулся, услышав крик сестры. Не было сомнения, их обнаружили!

На крыше дома, там, где был солярий, беседка, увитая виноградом, стояла прабабушка Ливия, смотрела им вслед, приложив руку к глазам…

Крик Друзиллы она расслышала, по-видимому, и, хотя не видела растерянности детей, но сумела ее понять.

— Bonumfaktum![85]— крикнула она им, застывшим на углу. — Пусть бережет вас Венера-прародительница…

Гай и Друзилла, изумленные, растерянные, все еще стояли на углу. Она махнула им рукой. Опомнившись, Калигула схватил Друзиллу за руку, потащил…

Они ушли. И никто, конечно, не слышал бормотания бабушки Ливии. А она повторяла: «В добрый час!». Подумав, добавила громко, вслух: