Калигула

– По большей части ваши козни не особо вредят Риму, ибо они направлены друг против друга. Вы боретесь за благосклонность императора, чтобы потеснить своего собрата, которого настолько ненавидите, что готовы затащить в постель его жену и украсть его дом. Эта возня имеет значение только для ваших семей и вашей чести. Она не имеет никакого значения для человека, который печет вам хлеб, для солдата, который защищает ваши земли, или для вольноотпущенника, который ведет учет вашим расходам. И для меня она не имеет никакого значения. – Калигула сделал шаг к ближайшему ряду стоящих сенаторов, и один из них, вздрогнув, отступил и, задев сиденье, потерял равновесие; в любое другое время это падение вызвало бы дружный гогот, только не в тот день. – Происшествие вроде сегодняшнего меняет все. Сенат болен. Он покрыт язвами раздора, жадности, злобы и порока. А больному требуется нож лекаря. Ему необходимо пустить кровь. – (Опять в моем мозгу возникла гора тел в озере крови.) – Я очищу сенат. Излечу болезнь. Я не допущу, чтобы самая развращенная и никчемная часть населения Рима определяла его законы и купалась в роскоши. Так, кто из вас занимался дорогами? – Он повернулся и направил обвиняющий перст на одного сенатора, и тот вздрогнул всем телом, словно в него бросили змею. – Ты! Да, я знаю вас всех! Виниций расследовал проблемы курьерской службы год назад и выявил много интересного. Те из вас, кого уличили, вернут из своего кармана каждый денарий, потерянный городом из-за вашей безалаберности и воровства, и десять процентов сверх того – на общественно-полезные работы в городе. – Человек, на которого он указывал, начал беззвучно шлепать губами, но император остановил его пылающим взглядом: – Радуйся, что заплатишь за жадность монетой, а не кровью, и прикуси язык, пока я не передумал! – Потом он нашел среди сенаторов другое лицо. – Гай Кальвизий Сабин… – (Вот тут никакой неожиданности не было; Сабин – давнишний враг Калигулы в сенате; этот человек с самого начала осуждал щедрость моего брата, оставаясь холодным и несгибаемым.) – Сабин! Едва срок твоего правления в Паннонии подошел к концу, ты немедленно примчался обратно в Рим, желая вновь возвысить свой голос в сенате. Открою тебе тайну: в Паннонию вслед за тобой отбыл мой квестор. Ты ведь этого не знал? И ты не знал, что я прекрасно осведомлен о твоей продажности и безграничной алчности? Ты практически разорил эту важнейшую провинцию, которая оберегает Рим от наплыва варваров. И каких удивительных историй я наслушался о тайных преступлениях твоей жены! За вашей супружеской парой я числю как минимум семь павших голов и сотни тысяч долга казне. Я пока не касаюсь твоих прегрешений против морали по законодательству моего предшественника Августа! Вот тебе мое предложение: когда откроются двери, со всех ног беги домой, продай все свое имущество, вырученные деньги передай в казну, а сам исчезни из города! Иначе я приду за тобой, и не жди пощады, ты, кто порицал меня и изображал из себя праведника и поборника добродетели, при этом подрывая наши труды на благо империи!

По лицу Сабина я видела, что каждое слово Калигулы – правда. Сенатор мог надеяться только на изгнание, хотя я сомневалась, что брат в его нынешнем состоянии духа позволит ему взойти на корабль. Мне вспомнился Макрон, упавший на колени в лужу собственной крови, а ведь он был уже на пристани. Будущее не сулило Сабину ничего хорошего.

– Юний Приск! – рявкнул Калигула и резко повернулся еще к одному сенатору, тот побелел. – Список твоих грехов слишком уж длинен, чтобы зачитывать его здесь, но думаю, у тебя один выход – лишить себя жизни, как подобает доброму римлянину, не дожидаясь, когда я раскрою глаза по крайней мере четверым, стоящим здесь: они растерзают тебя прямо немедленно за то, что ты сделал. – Приск был забыт, а взгляд Калигулы перескочил на следующую жертву. – Гней Домиций Афр! Твоя идея высечь на камне посвящение в мою честь греет мне душу. Точнее, грела бы, если бы я не знал, что это лишь попытка задобрить меня. Да-да, мне известны подробности того, как ты незаконно приобретал землю. Сенека!

Дородный сенатор и писатель шагнул вперед и с искренним недоумением уставился на императора – он явно не понимал, что плохого сделал.