Калигула

А потом случилось ужасное. Совсем пожилой патриций Сатурнин, один из наиболее уважаемых и заслуженных представителей сенаторского сословия, заснул. На лице императора сменилось полдюжины разных выражений. Он не совсем понимал, как реагировать на такое оскорбление. Когда этот калейдоскоп замер на ехидной ухмылке, у меня перехватило дыхание. Сатурнин был близким другом двоих из тех сенаторов, нашедших свой конец в кровавой бойне посреди атриума Минервы, и я поняла, что брат мысленно соединяет старика с заговором. Меня чуть не затошнило от дурных предчувствий – до того зловеще заблестели глаза Калигулы. То была не внезапная вспышка гнева, которым он всегда был подвержен, а нечто новое. Нечто пугающее.

– Сидите тихо, вы все, – прошипел Калигула через арену.

Неохотно, но беспрекословно сенаторы подчинились. Ланиста объявил следующий лот – галльский гладиатор со сциссором[6]. Это был крупный мужчина с огненно-рыжими волосами. Свой блестящий шлем он держал в руке, бугрящейся огромными мускулами и покрытой сеткой шрамов. В Нарбоне этот Ветрий, как его, кажется, звали, считался героем, и на римскую публику он уже успел произвести впечатление.

– Кто даст десять тысяч? – провозгласил распорядитель аукциона.

Ответом ему была гробовая тишина. Наконец Гай изобразил озабоченность и спросил:

– Ты не заметил, как кивал Сатурнин?

Распорядитель нахмурил лоб и обернулся на дремлющего сенатора. Голова старика поднималась и опускалась в такт его дыханию. Ланиста нервно откашлялся и объявил:

– Десять тысяч от сенатора Сатурнина.

– Пятнадцать, – тут же отозвался император.

Вновь воцарилась тишина. Распорядитель замер в неуверенности, но, наткнувшись на взгляд Калигулы, понял, что должен делать. Он дождался, когда голова Сатурнина опять опустится, и провозгласил:

– Двадцать от сенатора.

Я почувствовала себя дурно. Это же издевательство какое-то! Хотя, конечно, брат именно этого и добивался.

– Двадцать пять.

Кивок.

– Тридцать.

– Пятьдесят.

Кивок.

– Шестьдесят.

– Семьдесят.

Кивок – согласие на восемьдесят.

Время шло. Солнце нещадно палило на раскаленную арену и на тех, в чьем присутствии Сатурнин, сам того не ведая, спускал свое состояние на рыжеволосого галла. Наконец, когда мы все уже проголодались, один из сенаторов взял свою судьбу в свои руки и потихоньку ткнул локтем спящего старика. Тот встрепенулся и открыл глаза.

– А вот и последняя ставка, – усмехнулся Калигула.

– Сенатор Сатурнин дает девять миллионов двести двадцать тысяч сестерциев, – произнес распорядитель аукциона, в его голосе звучали и смущение, и сочувствие.

Сатурнин заморгал – он ничего не понимал. Сенатор, который разбудил его, наклонился и зашептал ему на ухо пояснения.

Старик потерял сознание.

Остальная часть торгов прошла сравнительно скучно, и вскоре после полудня аукцион завершился. Несчастные сенаторы расселись по своим повозкам, причем Сатурнина пришлось поддерживать с двух сторон, так как ноги не слушались его.

Последующие четыре дня я провела в напряжении, ожидая реакции на издевательский аукцион. Но вновь пришлось признать, что Калигула был прав, когда называл сенаторов корыстными и трусливыми: все как один они заплатили за навязанных им гладиаторов огромные суммы, а недовольство свое выразили едва слышным бурчанием между собой. Сатурнин, похоже, от расстройства слег, и семейство пришлось возглавить его сыну – он носил то же имя и жил в одном из их поместий за пределами города.

Вскоре события приняли неожиданный оборот.

Мы с Виницием возвращались после загородной прогулки в Рим. Послеполуденный зной и пыльное облако, лежащее над городом все лето, не давали дышать. В сопровождении нескольких мускулистых наемников для защиты от возможной встречи с бандитами мы с мужем проехались по долине реки Кремера в сторону Вейев: я в открытой повозке, а Виниций верхом. Перекусив на зеленой лужайке и насладившись свежим воздухом, мы с большой неохотой повернули обратно.

Наш дом, хотя и просторный, не был снабжен всеми удобствами, и поэтому все повозки и лошади с разрешения Калигулы размещались в большом императорском дворце.

Когда мы въехали под арку и остановились, я, к немалому удивлению, увидела перед конюшней Калигулу, который завязывал ленты в гриве своего любимого вороного жеребца по кличке Инцитат. В самой этой процедуре не было ничего необычного: брат обожал лошадей, а черный как смоль жеребец был особенно дорог его сердцу. Гай нередко брал на себя обязанности конюхов – чесал животных, угощал их лакомствами. Но это бывало ранним утром или ближе к вечеру, а в разгар римского летнего дня все горожане с деньгами прятались от жары и пыли в садах или термах. Или же, как в случае с моим братом, мучили сенаторов к восторгу простонародья.

– Дорогая сестра, – улыбнулся Калигула, – и друг мой Виниций, рад вашему возвращению. Не ждал вас так рано, хотя появились вы как нельзя кстати. Приглашаю съездить со мной по одному небольшому делу… Лепид тоже едет, только настроение у него сегодня неважное.