Калигула

Подъехав к последнему привалу перед столицей, они увидели, что навстречу им движется огромная возбуждённая толпа друзей, сторонников, патрициев, всадников, сенаторов, родственных семей, военных и несколько сотен совершенно незнакомых людей.

— Будь с нами хотя бы один из оставленных там легионов, — пробормотал командир эскорта, — мы бы пошли прямо на Палатин.

Он обратился к Гаю:

— Смотри и помни: это день, посланный нам богами.

Гай увидел свою прекрасную мать, с улыбкой обнимавшую счастливых людей в толпе, и его пленили горящие глаза, звук радостных голосов и смеха, потому что он уже несколько месяцев не видел, чтобы кто-то смеялся. А потом все бросились обнимать его, Калигулу, рождённого в каструме на Рейне, скакавшего на коне как варвар, чудесно говорившего на аттическом греческом, но запинавшегося на латыни. И пока все его ласкали, а один старый сенатор с нежностью проговорил: «Кровь Августа вернулась в Рим», — один трибун пробился сквозь толчею и сказал ему:

— Посмотри на Рим — ты же никогда его не видел.

Мальчик оглянулся — там, за светлой рекой, действительно был Рим, властный и великолепный, белый от мрамора, как облако. А трибун говорил:

— Этот город Тиберий украл у твоего отца.

Мальчик смотрел, широко распахнув ясные глаза. И тут его стиснули в объятиях два его старших брата, остававшиеся эти годы в Риме, «чтобы получить настоящее образование», как говорил Залевк. Ему не удалось даже поговорить с ними, потому что старший, рослый юноша, посадил его на плечи, как малыша, и со смехом побежал. Для Гая это было необычайное чувство — телесное признание наряду с полным радостным доверием и взрывом силы. И он тоже рассмеялся в унисон со своим большим братом, обхватив его за шею, и все оборачивались, чтобы на них посмотреть.

— Ты обратил внимание, как в Риме говорят по-латыни? — спросил его неумолимый Залевк.

И в самом деле, латынь, на которой говорили образованные патриции, магистраты и ораторы, сильно отличалась от жаргона, который мальчик слышал на улочках каструма; манера говорить, неожиданные цитаты из выдающихся поэтов казались Гаю непонятными. Зато Залевка порадовало, как всех изумили непринуждённость и изящество, с какими мальчик изъяснялся по-гречески.

— Совершенное двуязычие, — с задумчивой симпатией заметил могущественный и богатейший сенатор Юний Силан.

И никто не мог представить себе, что судьба обрушит на них в ближайшие годы.

Возбуждение толпы на берегах Тибра всё возрастало, пока она не смяла эскорт и сама не стала кортежем.

— Все эти люди собрались лишь потому, что Германик вернулся из поездки, — с неприязнью заметил сенатор Анний Винициан, вождь оптиматов.

Назвать «поездкой» суровые годы войны, к которой Германика принудили в надежде, что его убьют, было так цинично, что сторонники Винициана деланно рассмеялись.

Тем временем прославленное семейство с мудрой медлительностью расчищало себе путь в толпе, постоянно приветствуя встречающих, и так продвигалось к пышной пригородной резиденции на Ватиканском холме. Бывшая собственность Августа пустовала. Её открыли в дни свадьбы Юлии и флотоводца Агриппы, и всё здесь свидетельствовало о строительном искусстве, вкусе и роскоши. К реке спускались знаменитые сады, а залы украшали изысканные яркие фрески с изображением славных событий в истории семьи.

Этот шумный приём вызвал у императора Тиберия серьёзное раздражение. Из-за его опасений многочисленные шпионы поднялись в его дворец на вершине Палатинского холма, чтобы доложить о настроениях народа. Императорский дом — как камень на могиле — был построен на месте разрушенного дома Марка Антония, надежды популяров и любовника Клеопатры, буйного мятежника, покончившего с собой. В одинокий дом Тиберия, столь внушительный и массивный, что конструкции дожили до нынешних дней, допускали не многих избранных. Своих ядовито усердных шпионов Тиберий свысока слушал в тишине, недостижимый в своём могуществе, — с непроницаемым лицом и плотно сжатыми губами, как на своих изображениях. Однако его как будто и не занимала шумная героическая аура, окружавшая Германика и его жену Агриппину, любимую внучку божественного Августа. Он никак не проявил своих чувств, ни одобрения, ни раздражения, когда сенаторы единодушно (популяры — с энтузиазмом, оптиматы — чтобы успокоить смуту в городе) постановили устроить Германику триумф за его победы над хаттами, херусками, ангривариями и многими другими народами, населявшими земли за Рейном.

После суровой изоляции в каструме Гай Цезарь увидел неожиданную перемену в своём молодом отце, который надел блестящие одежды, придуманные Римом для своих победителей, — торжественное ритуальное облачение, выражавшее всю взрывную мощь империи.