Калигула

Самые влиятельные из оптиматов согласились:

— Не нужно много войск, чтобы напасть на империю из Египта. Чтобы блокировать в Александрийском порту грузовые корабли, хватит двух десятков легионеров.

И Италия, лишённая египетского зерна, капитулирует без войны.

Кому-то вспомнилось, что в Германике течёт опасная кровь Марка Антония. Кто-то ещё крикнул:

— Он снова возрождает планы по перенесению столицы в Александрию!

Это обвинение было подобно землетрясению, способному выгнать на улицы всё население Рима, и оно уже стоило жизни Юлию Цезарю.

Тиберий не выступал публично. Но вместе с матерью радовался своей дальновидности, что заранее послал в Антиохию человека, который лучше любого другого мог поддержать жестокую игру, — именно Гнея Кальпурния Пизона. И из Рима в Антиохию, куда спешно возвращался Германик, вновь севший на корабль в Пелузии, отправилось безжалостное императорское послание.

Императоры династии Юлиев — Клавдиев осмотрительно оставят после себя только официальные документы и речи, напыщенные автобиографии, в некотором роде литературные произведения. Олимпиец Октавиан Август, например, кроме политических трудов сочинил лишь несколько литературных этюдов и порнографических стихов, которые строгие потомки поспешили уничтожить. Но сенсационным исключением останется тайный приказ убить Германика, собственноручно переданный Тиберием сенатору Кальпурнию Пизону.

ЯД БЕЗ ПРОТИВОЯДИЯ

Когда Германик ступил на землю Антиохии, его душу переполняли новые впечатления и грандиозные замыслы. Но на следующее утро, в начале дня, обещавшего много восторгов, пока молодой Гай в атрии рассказывал старшим братьям об опьяняющем египетском путешествии, появился посланник с императорскими табличками. Разговоры и смех вдруг стихли. Посланник громко объявил о себе. В этот момент из своих палат вышел Германик, и посланник, с наглой публичностью посреди атрия протянув ему пакет, объявил: «По приказу императора». Гай заметил, что его военная суровость переходит в дерзость, и испытал неосознанный страх. Посланник подождал, пока документ будет принят, и удалился.

Чтобы распечатать пакет, Германик отправился к себе в комнату и закрыл дверь. Решив, что его авантюрные рассказы о поездке больше ничего не стоят, Гай замолк в ожидании, когда дверь откроется снова.

Германик, уединившийся в своих покоях, с изумлением и возрастающей тревогой прочёл строжайший официальный выговор за несанкционированную поездку в Египет и самовольную раздачу зерна. Но письмо завершалось неожиданными словами прощения.

— Самые отеческие слова, которые Тиберию удавалось когда-либо продиктовать, — отметил Германик, кладя папирусный свиток, и его тревога усилилась ещё больше. — Этот человек ещё никого не прощал.

Тиберий хотел продемонстрировать, что ничто не ускользнуло от его осведомителей, но за великодушными фразами и императорским гневом словно висела какая-то туча. Германик сохранил письмо в тайне и не вышел из комнаты, как надеялся сын. Офицеры выразили Германику своё возмущение поведением его врага Кальпурния Пизона: в его отсутствие легат Сирии значительно превысил свои полномочия, он подорвал стратегию умиротворения с сопредельными мелкими царствами, отменил или оставил без внимания все распоряжения Германика и жестоко нарушал его гражданские отношения с населением.

Германик пригласил Кальпурния Пизона к себе, и тот вскоре явился.

— Я ожидал этой встречи несколько недель, — нагло заявил он в атрии.

Дверь с шумом захлопнулась у него за спиной. С первых же слов оба необратимо разругались; Германик изображал покорность приказам, Кальпурний Пизон высокомерно взял на себя право интерпретировать волю сената. Из закрытой комнаты доносились их громкие враждебные голоса, попеременно перебивавшие и перекрывавшие друг друга. Офицеров охватила тревога.

Дверь распахнулась, и Кальпурний Пизон, проходя через атрий, пригрозил:

— В Риме ещё есть император, к которому можно обратиться.

У него за спиной кто-то закрыл дверь к Германику. Офицеры ждали, собравшись в кружки и тихо совещаясь. Молодой Гай после ярких, опьяняющих дней в Египте погрузился в ужасную тревогу, которая сжимала желудок и затрудняла дыхание. Но неосведомлённость его старших братьев — «Что могут сделать нашему отцу? Здесь он главный. Кто может на него напасть среди всех этих войск?» — сбивала с толку и приглушала страх.

Залевк шёпотом посоветовал:

— Пошли отсюда.

Но мать Гая Агриппина, которая по возвращении мужа выглядела бледной и обеспокоенной, как будто дворец в Эпидафне был тюрьмой, начала бродить за Германиком по комнатам и неотвязно следовала за ним в городе, неустанно следя за всеми, кто бы к нему ни приблизился, и всё это молча, кусая губы и даже заламывая руки, когда считала, что никто её не видит.