Калигула, или После нас хоть потоп

Сенека остро ощутил снос одиночество. Безутешная печаль душила его. Сердце бешено колотилось, его знобило.

Он быстро прошел по саду и поднялся на холм. Наверху было светлее. Тени деревьев и статуй преграждали ему дорогу, забегали вперед, преследовали.

Приговорен! Приговорен умереть этой ночью. Одним взглядом, без обвинения, без доказательств, без суда. Теперь в Сенеке заговорил правовед. Своевольный, бесноватый судья не дал ему возможности защитить себя. Все инстинкты и разум протестовали против такого произвола. Нервы были болезненно напряжены. Куда делось его стоическое спокойствие! Защищаться! Я защищал сотни других, теперь хочу защитить себя. Я просил за других, теперь за себя хочу просить. Выкарабкаться, выстоять. Употребить все силы и страсть, использовать свое ораторское оружие, слово, чтобы защитить, спасти себя!

Спастись? От смерти? Нет, теперь это уже невозможно. Но нужно очистить себя перед будущим, которое уже без него будет судить его мысли, слова и поступки.

Сенека очутился в самой высокой части сада. Здесь, на широкой мраморной площадке, стояли девять белых муз. А среди них -- великолепный Аполлон в длинном хитоне, в распахнутом плаще, с лавровым венком на голове и с лирой в руках. В лунном свете статуи казались более одухотворенными, чем днем. Тени играли на их лицах, и лица казались взволнованными, глаза -- зрячими, движения -- мягкими.

Вот она, моя аудитория! Вот мои судьи!

Вера Сенеки не была глубокой, и к власти богов над людьми он относился скептически. Но в этот миг философ ощутил, как ничтожен человек в сравнении с вечной красотой.

Сенека воздел руки, как делала это когда-то его мать Гельвия перед домашним алтарем, и стал взывать к Аполлону, дарителю света и жизни.

Так, словно перед ним действительно были судьи, он защищал человека Сенеку перед Сенекой-философом.

Он говорил о бедности, которую прославлял, но в которой не жил; о богатстве, которое ни в грош не ставил, но плодов которого не отвергал; о равенстве людей, об унизительности рабства, которым сам пользовался; он говорил о двойственности, в которой упрекал его Рим, и страстно защищал себя. Да, он пользовался всем этим, чтобы можно было спокойно размышлять и работать! Имущество и рабы были лишь средством, необходимым для достижения высшей цели, высшего добра, высшей справедливости, высшей добродетели. Все, что он делал, он делал во имя духа, который противопоставлял бездумной и низменной алчности своих современников. Благородный дух должен править миром, уничтожить разницу состояний и положений, дух, а не имущество должен быть мерилом человеческой ценности. Он вспомнил о расправе над Фабием: высокий дух, а не жестокая власть имеет право судить человека.

Пламенная речь была его очистительной жертвой перед светлым богом и улыбающимися богинями. Но самых последних и горьких слов он тогда еще не сказал.

Луну закрыли тучи. Лица богов потемнели, почти исчезли в густой тьме. Ледяное молчание нарушил порыв ветра. Его свист гнал прочь назойливого пришельца.

Сенека сжал губы. О том, что его мучает сильнее всего, он уже не заговорит. Он спустился по дороге вниз и сел на скамью. Если бы он мог высказаться перед человеком, высказаться перед людьми! Но нет, это невозможно. Он один на свете.

Сенека сидел, завернувшись в шерстяной плащ, тоска сжимала горло; он сидел долго.

На дорожке скрипнул под чьими-то ногами песок. В черной тьме появилась еще более черная тень. Сенека схватился рукой за горло. Они уже здесь? Сдавленным от страха голосом он спросил:

-- Кто здесь?

-- Гвадиан, твой раб, господин. Прости, что я беспокою тебя...

Сенека почти не дышал от ужаса и ждал, что будет дальше.

-- ...холодно, господин... ночь уже... Не прикажешь ли проводить тебя в дом?

-- Там есть кто-нибудь? -- прохрипел Сенека.

-- Нет, никого нет, господин, -- удивленно отозвался раб.

-- Я еще посижу здесь, -- выдохнул Сенека.

Тень стала удаляться. Сенека крикнул:

-- Постой, Гвадиан! Пойди сюда!

Он часто дышал. В висках стучала кровь. Сенека подумал: этот раб, мой писец, последнее человеческое существо, с которым я говорю, последний человек, которому я могу признаться в своем страхе.

-- Сядь рядом со мной.

Странный приказ. Раб недоумевал и не двигался с места.

-- Ты приказываешь, господин?

-- Садись!

Гвадиан неловко сел на другой конец скамьи: он сидел не шевелясь, будто окаменел, руки его лежали на коленях.

-- Когда я был болен, то часто диктовал тебе свои мысли, и ты их записывал. Ты хороший писец, Гвадиан.

Раб затаив дыхание молчал.

-- Ты умный человек, ты знаешь больше, чем некоторые патриции. Скажи, ты думал когда-нибудь о жизни?

Гвадиан забеспокоился. Что делается с господином, почему он расспрашивает меня? Он часто говорил со мной. Ласково, благосклонно. Но это? Странный разговор среди ночи. Почему он не ложится спать?

Раб осторожно ответил:

-- Нет, господин. Я не умею думать, как ты.

Сенека не слушал Гвадиана. С уст его слетали страстные слова: