Калинова яма

Еще крепче сжав рукоять револьвера, Гельмут осторожно подобрался к подоконнику и раздвинул шторы.

Во дворе никого не было, только по-прежнему скрипели качели. Сами по себе.

Голоса — или это были не голоса, а ветер шумел в листве — вкрадчиво шелестели, перешептывались, подвывали, шуршали, будто тени говорили друг с другом, будто его собственные, Гельмута, мысли скреблись о черепную коробку, отчаявшись найти выход.

Через несколько минут они стали отчетливее. Гельмут приложил ухо к стеклу и смог различить.

— Вот он, вот он, там, за окном, — шептал один голос.

— Он спит, он спит, он спит, — шептал другой.

— Он даже не знает, что он спит, — шептал третий.

— Не-не-не. Это тот, другой, не знает, что он спит, — шептал четвертый.

Их было четверо.

— Да-да-да. А тот, другой, знает, — говорил первый.

— А тот, другой, сможет проснуться?

— Этот сможет. А другой не сможет.

— А кто из них другой?

— Какая разница?

— Они оба нашли Спящий дом.

— Спящий дом?

— Спящий дом.

— Спящий дом, Спящий дом, — заговорили они все вчетвером.

— Спящий дом, Спящий дом, Спящий дом! — И в их голосах звучала невыразимая тревога.

— Спящий дом, — донесся вдруг отчетливый и громкий голос со стороны кровати.

Гельмут резко обернулся.

Двойник по-прежнему спал.

Гельмут не знал, зачем это делает, но он приблизился к кровати, посмотрел в лицо спящему и ровно, медленно проговорил:

— Меня зовут Гельмут Лаубе. Я нашел Спящий дом.

Двойник резко открыл глаза, и его тело забилось в судорогах.

В тот же момент забили часы, гулко и монотонно, будто колокола — это было похоже на те самые колокола, которые Гельмут услышал после взрыва моста под Бриуэгой. Двойник дрожал, его глаза закатились, пальцы впивались в простыню, губы его были раскрыты, а зубы с силой сжаты.

В доме Гельмута не было настенных часов.

— Дин-дон, дин-дон, мы попали в Спящий дом! — закричали нараспев голоса снаружи.

— Дин-дон, дин-дон, все теперь пойдет вверх дном!

— Дин-дон, дин-дон, нас не видно за окном!

— Дин-дон, дин-дон, пусть тебе приснится сон!

Часы продолжали бить.

— Как, еще один сон? — раздался за окном совершенно незнакомый удивленный детский голос.

— А мы скажем ему, что это последний, и он поверит!

— Вот он дурак! — захохотал ребенок.

Гельмут вдруг подумал: а может, это и вовсе не московская квартира. Он огляделся вокруг еще раз и понял, что это место напоминает скорее его берлинское жилье на Доротеенштрассе, где он жил после того, как съехал от родителей.

Ну да, точно же: вот и газетные вырезки с его статьями на стене, вот и фотография в форме СД, вот и красный диван для гостей, и журнальный столик с кипой газет, и металлическая пепельница в виде собачьей головы, и в окне напротив виден старинный дом со львами на барельефах, и вот он, Гельмут Лаубе, спит в своей кровати, и его тело бьет судорогой.

Дин-дон, дин-дон.

Черт, нет. Все это не так.

Он же в старом доме возле парка Фридрихсхайн, это маленькая комнатка, в которой некогда ютилась прислуга, и в соседней комнате спят его родители, а здесь нет никакой мебели, кроме грубо сколоченного деревянного стола, стула и огромной кровати, на которой спит он, двадцатилетний Гельмут, и ему, кажется, не очень хорошо, потому что тело его дрожит, зубы стучат, а пальцы судорожно вцепились в простыню.

Дин-дон, дин-дон.

Это чердак Клары Финке. Родителей почему-то нет. Здесь темно и тесно. У изголовья дивана стоит огромный деревянный сундук с пожитками. На столе — хлеб и молоко. На матрасе спит совсем юный Гельмут. Боже, что с ним? Он бледен, его колотит, будто у него температура. Кажется, он болеет. Его глаза закатились, страшная судорога сводит лицо, и все тело его дрожит.

Дин-дон, дин-дон.

Еще темнее и еще теснее, и это комната в Петрограде, и за окном стреляют. Ему двенадцать лет. Ему страшно. Где родители? Почему их нет? Господи, почему их нет, думает Гельмут, ведь на улице стреляют, ведь что-то страшное, непонятное происходит, что это, почему стреляют, — может быть, именно поэтому он дрожит, стуча зубами, может быть, поэтому так трясется кровать, на которой он уснул?

Дин-дон, дин-дон, и просторная детская комната в Оренбурге: желтые обои, большая хрустальная люстра, плюшевый мишка на подоконнике, и в кроватке спит ребенок, и это он, и скоро придет мама, а за окном уже начинает светать, и птицы поют, но что-то непонятное и страшное вдруг надвигается, и у ребенка дрожат и синеют губы, и он начинает задыхаться во сне.

И в дверь стучат.

Часы перестали бить.

Гельмут лежал на своей кровати в московской квартире. Ветер из форточки развевал занавески. Подушка была мокрой от пота. Пальцы крепко вцепились в рукоять револьвера. Он открыл глаза — а закрывал ли он их? — и сел на край кровати.

Что происходит опять, черт возьми.

В дверь комнаты снова постучали.

Голосов за окном не было слышно.

Гельмут встал и пошел к двери.

* * *

ВЫПИСКА из протокола допроса подозреваемого в шпионаже

Гельмута Лаубе от 13 августа 1941 года

Вопрос. Еще такой вопрос. Когда вы сделали это… На станции Калинова Яма. То есть, когда вы совершили это. Вы что‐нибудь чувствовали? Это не совсем по делу, просто мне интересно.