Калиостро

17 июня 1787 года на широком дворе Белого дома Калиостро наконец-то заключил в объятия «свою дорогую женушку», как он в минуты хорошего расположения духа называл Серафину. У графини отлегло от сердца. Она боялась встречи с мужем: ей всегда казалось, что своим цепким, буравящим взором он видит все, что творится у нее в душе, читает ее мысли. Но сегодня супруг, кажется, и в самом деле был рад их встрече. И она немедленно поведала ему, как в Лондоне к ней пришли агенты французской полиции и сказали, что, если она подпишет бумагу, удостоверяющую, что иск, предъявленный ее супругом де Лонэ и Шенону, заведомо ложный, она может рассчитывать на пожизненную пенсию от французского правительства. Но она не стала подписывать неправду против своего Алессандро! И никогда не подпишет! Похвалив жену и пообещав больше никогда с ней не расставаться, граф проводил ее к Гертруде, с которой Серафина успела подружиться еще в Страсбурге, а сам задумчиво отправился в лабораторию, которую по его просьбе оборудовал для него Саразен. Предстояло собрать вещи, ибо к приезду Серафины дом, купленный (или все же снятый?) Саразеном в городке Бьенн, что неподалеку от Базеля, был полностью отделан, обставлен и готов принять жильцов. Во главе городка стоял друг Саразена, баннерет Якоб Сигизмунд Вильдермет, а бургомистром являлся его брат Александр. Оба градоправителя гарантировали Калиостро полный покой: они втайне надеялись, что присутствие знаменитого целителя и масона приведет в город множество знатных путешественников, кои пополнят городскую казну и кошельки горожан. А Сарразен полагал, что на берегу озера, среди величественной природы Калиостро, не отягощенный ни финансовыми заботами, ни повседневными хлопотами, обретет наконец спокойствие и счастье и начнет на благо человечества производить свои настойки и эликсиры. Саразен даже договорился с аптекарем из Бьенна, чтобы тот по первому зову являлся к Калиостро и помогал ему в лаборатории. Возмещение убытков, понесенных аптекарем, которому наверняка придется часто закрывать собственную аптеку, Саразен брал на себя.

После сообщения Серафины Калиостро еще раз порадовался, что жить ему предстоит вдалеке от французской границы и под защитой властей. Однако демарши вокруг жены заставили его насторожиться. Что, если Серафина сказала ему не всю правду? Господи, зачем только он оставлял ее одну! Пришлось нехотя признаться самому себе, что он попросту струсил. Испугался кредиторов, полицейских ищеек, неизвестно откуда взявшихся субъектов, припомнивших ему долги многолетней давности… Вот он и бежал под покровом ночи, бежал, чтобы избавиться от всех проблем, сбросив их на жену и верного Саразена. Интересно, тот по-прежнему считает Александра своим сыном? Впрочем, малыш очень похож на мать, так что есть надежда, что тайна никогда не раскроется[67]. А Серафину он больше одну не оставит, иначе совсем от рук отобьется. Незадолго до его бегства из Англии их отношения окончательно испортились. Еще бы! Его обложили со всех сторон, словно загнанного зверя, а она продолжала развлекаться! Инстинкт собственника взбунтовался: любимая вещь поступала не так, как ему хотелось! Но что с ней делать, он тогда так и не придумал. И бежал, бросив все как есть…

Просторный дом, получивший название la Rocaille (или по-немецки Rockhalt), оказался на удивление удобен; столь же удачно спланировали и флигель, где поселилась чета Лутербург: Калиостро пригласил художника и его жену разделить с ним и Серафиной провинциальное уединение. Лутербург, одолживший Серафине в Лондоне крупную сумму, приглашение принял с радостью. Он видел, что денег у магистра нет (за все расплачивался Саразен), но надеялся получить долг алхимическим золотом, а заодно и научиться превращать неблагородные металлы в благородное золото или хотя бы серебро. Серафина же обрадовалась, что в глуши у нее появится подруга, с которой можно поболтать; жители Бьенна говорили в основном по-немецки, а этот язык был ей недоступен.

По случаю переезда в новом доме устроили торжественный обед, на котором Калиостро выступил с пространной речью. Он говорил о том, что истинному философу претит мирская суета, а счастье можно обрести только в кругу друзей. Но и в этой речи, как, впрочем, и во многих других, магистр лгал, и скорее всего не только гостям, но и самому себе. С его амбициями, с жаждой вечно быть в центре общества провинциальный швейцарский городок явно не мог удержать его надолго.