Каллиграф

Мне обычно не нравится буква N – на мой взгляд, в ней есть какая-то чрезмерная строгость или неприятная поза: худой и обиженный младший братец буквы М. Но я горжусь тем, что сделал, чтобы заставить запеть ее.

Уж сутки любишь ты! Но что ж
Ты завтра скажешь мне, когда уйдешь?

Я ужасался при мысли о том, что Мадлен могла оставить в городе часть своих вещей – в ванной комнате, в кухне, в спальне. Я боялся вида собственной студии. Я молился, чтобы моя квартира не присоединилась к отступающим, сдающим боевые позиции батальонам моей памяти.

Если женщина говорит, что не хочет вас больше видеть, поверите ли вы ей на слово? Или вы сочтете, что знаете ее лучше, чем она сама себя знает? Осмелитесь ли вы утверждать, что лучше знаете, что хорошо для вас обоих? И что вы докажете, если поползете по ее следу: что любите ее или что вы слишком слабы, беспомощны и убоги, чтобы заслужить ее любовь? И во имя чьей выгоды и счастья стоите вы на коленях? Ее? Конечно, нет. Истинная любовь – это на три четверти эгоизм и на одну четверть идолопоклонничество.

Но храбрецы и дураки всегда идут на это. Может быть, нам кажется, что мы в состоянии сказать ей что-то особенное, совершить некий благородный жест, нечто, способное представить все в новом, более ясном свете, нечто, способное изменить ее отношение…

Во всех рукописях стихов начертание буквы N было моим собственным изобретением. Мне осталось сделать еще три штриха, но я хочу немного подождать. Если и есть что-то, без чего каллиграф не может обойтись, так это твердая рука.

И тогда работа будет сделана.

На следующей неделе я проверю все с лупой в руках, но думаю, что я справился с заданием: тридцать стихотворений, и ни одной ошибки. Хотя что-то все-таки есть в этом «Женском постоянстве».

29. Прощание, запрещающее грусть

Связь наших душ над бездной той,
Что разлучить любимых тщится,
Подобно нити золотой,
Не рвется, сколь ни истончится.

Как ножки циркуля, вдвойне
Мы нераздельны и едины:
Где б ни скитался я, ко мне
Ты тянешься из середины.

Кружась с моим круженьем в лад,
Склоняешься, как бы внимая,
Пока не повернет назад
К твоей прямой моя кривая.

Куда стезю ни повернуть,
Лишь ты – надежная опора
Того, кто, замыкая путь,
К истоку возвратится скоро.[122]

Я вернулся в свое логово, и тут, к моей радости, оказалось, что все решения уже приняты за меня. Еще нет шести утра, а я уже пью чай и слушаю «Короткую мессу» Моцарта. Писем не было. И телефон молчал, точно так же, как и прочие предметы мебели. Нет, моя квартира вела себя совсем не так плохо, как я боялся. А я сразу перебегал на другую сторону дороги, как только видел, что ко мне направляется моя память. И вообще, невозможно чувствовать себя несчастным в обществе Моцарта.

После пребывания в доме Уильяма оказалось, что я самый настоящий «жаворонок». Я отправлялся в постель в половине десятого с Джоном Донном и просыпался в пять утра вместе с моими скептическими товарищами, жителями Лондона, – ироничными поклонниками утреннего бега, ухмыляющимися мусорщиками в грубых перчатках, загрубевшими торговцами овощами, которые недоверчиво качали головами и бормотали себе под нос что-то, разглядывая нелепые тела пастернака. Нам обещан рассвет. Но нас не так легко убедить: мы поверим в него, когда увидим своими глазами. Холодная, сырая, тусклая и темная, жизнь кажется одной бесконечной сатирой на саму себя. Это «Путешествия Гулливера», у которых нет читателей. Завтра начинается ноябрь, и уже мрачной поступью приближается Рождество. Жирный Маммона поцеловал дорожный асфальт, и они вместе проверяли теперь лампочки красных фонарей.

А что касается меня, то я еду в Нью-Йорк. Я еду в Нью-Йорк. Завтра.

У меня не было выбора. Я позвонил Солу, как только вернулся.

– Где ты был, Джаспер? – воскликнул он, и в голосе его слышалась одышливая астматическая паника. – Тут весь Нью-Йорк вне себя от беспокойства и предвкушения. Мы уж думали, у тебя творческий кризис или что-то вроде того. Например, скрылся в Танжере в приступе ярости.

– Предвкушения?

– Из-за открытия.

– Открытия?

– Ох, Джаспер, Джаспер, Джаспер – если бы мы только могли связаться с тобой. Если бы только ты, во имя всего святого, отвечал на телефонные звонки или установил автоответчик. Хоть что-нибудь.

– Извини, Сол. Меня не было в Лондоне около двух недель, я заканчивал работу. Что значит?

Он перебил меня: