Каллиграф

Профессиональных каллиграфов можно подразделить на несколько различных этических, художественных и финансовых направлений в зависимости от материала, с которым они предпочитают работать. Но, насколько я понимаю, для случаев, подобных тому, с которым столкнулся я, не может существовать никакой альтернативы пергаменту. И дело не только в радости, которую испытываешь, когда пишешь на нем, это еще и самый надежный способ создать ощущение аутентичности. Строго говоря, Фламель пользовался пергаментом из телячьей кожи, но помимо невероятной дороговизны (надо сказать, пергамент никогда не был дешевым материалом), он, как оказалось, идеологически неприемлем для среднего американского медиамагната, стремящегося произвести впечатление на даму, приверженную диете из воды-и-увядших-листьев-шпината. И хотя пергамент, лежавший передо мной, был сделан из овечьей кожи, этот материал явился решением проблемы; вероятно, слово само по себе обладает такой духовной силой, что рассеивает все сомнения и снимает вину с тех, кто причастен к появлению пергамента и текста на нем. А возможно, просто Гас Уэсли, как большинство других людей, не задавался вопросом, из чего именно сделан современный пергамент. К сожалению, современная промышленная обработка материала делает листы пергамента слишком жесткими, сухими или, наоборот, маслянистыми; и пергамент требует дополнительной, индивидуальной обработки, которая позволяет довести его до нужного состояния, устранив последствия чрезмерных химических воздействий. (Шкуры промывают в емкостях с известью и водой, скребут и растягивают; отбеливают, а потом снова скребут и сушат в растянутом виде. И избежать этих процедур невозможно, хотите вы этого или нет.) Если, как это чаще всего и бывает, шкура оказалась слишком жирной, усердный каллиграф должен сперва протереть ее порошком пемзы по всей поверхности, работая тыльной стороной ладони, затем использовать портняжный мел, а потом промокательную бумагу, чтобы «поднять ворс». А после всех этих процедур, когда каллиграф наконец положит лист на чертежную доску, он должен последним, любовным усилием приложить к поверхности пергамента шелк, чтобы убедиться, что материал избавлен от всех случайных вкраплений и пылинок и готов принять чернила.

Было около четырех, когда я встал со стула, чтобы взять лист пергамента со стеллажа возле двери. Я помню ощущение пальцев от прикосновения к текстуре обработанной кожи, пока я нес лист через студию. Я положил пергамент на чертежную доску свободно, не закрепляя его. Затем потянулся за пемзой, стоявшей на полке над доской, слева от окна. Не знаю почему, но, сделав это, я взглянул в окно, на сад внизу. И там была она. Там была она.

Должно быть, именно ее волосы сразу привлекли мой взгляд – падающие до плеч, растрепанные, янтарно-золотистые, сверкающие в солнечных лучах, словно обладающие особой способностью отражать и удерживать свет, пленяющие свет.

Наверное, минуту, а может быть и дольше, я стоял без движения. Рука, протянутая к полке, застыла, шея была вытянута. Но полуоткрытая створка окна скрывала от меня часть сада. И поэтому медленно и осторожно я открыл окно пошире, забыв про банку с порошком. Затем я встал на колени на рабочий стул и облокотился на подоконник, высунувшись наружу.

Она лежала на животе посреди травянистой лужайки, в тени старого каштана, и казалась божественным созданием, воплощением мужской мечты об идеальной женщине, преследующей даже обитателей монастырей. Она лежала, опершись на локти, слегка приподняв плечи и поддерживая голову ладонями, на ней был небесно-голубой сарафан из хлопка. Она что-то читала – что-то слишком широкое для газеты или журнала – возможно, карту – развернутый лист она придавила, чтобы его не сдуло ветром, сандалиями и коричневым бумажным пакетом. Она лениво покачивала приподнятыми в воздух ступнями. Ее лицо я видеть не мог, руки были обнажены: загорелые и столь совершенные в пропорциях но отношению к телу, что даже Микеланджело вынужден был бы изменить их, чтобы не вызвать недоверие у зрителей. Она поднимала голову, выстреливала косточкой изо рта, а потом на мгновение замирала, прежде чем потянуться к пакету и достать оттуда новую вишню. Казалось, что она соревновалась сама с собой, желая узнать, как далеко ей удастся выстрелить косточкой.

M был околдован сразу и безоговорочно: это был чистый, целомудренный идеал. Цель жизни. Та, что заставляет сердце отчаянно колотиться.

Не знаю, сколько времени я стоял, тупо уставившись в окно. Наконец я почувствовал, что мой разум словно растворяется – не в вожделении, а в страхе. Страх, что эта умопомрачительная женщина может обернуться, и окажется, что ее черты не так изысканны, как та картина, которую я мысленно нарисовал. А может, страх гораздо более сильный – что она обернется и окажется такой же прекрасной, как я вообразил. И что мне тогда делать? С этой Венерой, вдруг оказавшейся в саду нашего квартала: смогу ли я работать, когда она здесь, рядом, смогу ли спокойно уснуть, смогу ли вообще делать хоть что-нибудь?