Каллиграф

Нет, я должен признать, что тогда не было ничего настораживающего. Мы были возбуждены, взволнованы, поглощены друг другом. Мы вели себя так, как ведут себя все любовники в начале романа. Мы игнорировали друзей. Мы редко выходили из дома. И нас это не особенно смущало. Потому что мы наслаждались друг другом. И при таких дурманящих обстоятельствах я не мог заметить лицемерия, и у меня вряд ли могли появиться дурные предчувствия.

Через три недели после пикника на Хэмпстед-Хит, в пятницу (очень длинную пятницу) в начале июля мы проснулись практически одновременно в половине восьмого. Мы спали с четырех часов вечера, когда легли в постель. Мы заглянули друг другу в глаза (чтобы увидеть меняющиеся волны цвета и далекие звезды) и обнаружили (слова для этого были не нужны), что находимся в полнейшем духовном согласии: завтра нам необходимо – совершенно необходимо – что-нибудь сделать. Все, что угодно. Например, покинуть квартиру.

Я сварил крепкий кофе, а потом мы деловито уселись в кровати и составили масштабный список бодрящих и полезных субботних занятий: я собирался купить мой первый мобильный телефон; Мадлен намеревалась приобрести подходящую двуспальную кровать для своей квартиры; я собирался написать письмо бабушке; Мадлен намеревалась разобрать коробки и папки со своими старыми статьями; и мы оба приняли решение провести вечер вместе в театре «Глобус» на представлении шекспировского «Цимбелина» (потому что ни один из нас никогда не видел эту пьесу на сцене и вообще ничего о ней не знал).

Но когда наступило субботнее утро (естественно, позднее), вместо того чтобы приступить к выполнению намеченных планов с энергией, которой был вправе ожидать от нас христианский мир, мы обнаружили себя снова жертвами странной зоны сверхмощной гравитации, которая отказывалась ослабить свою хватку и отпустить нас.

В половине одиннадцатого я совершил нечеловеческое усилие и надел брюки, но затем совершил ошибку (поразительная наивность), принеся Мадлен кофе в ванну и попытавшись читать ей, пока она лежала, удерживая блюдце и чашечку на груди, и делала маленькие глоточки, когда я смотрел на нее.

Около двенадцати я снова встал и даже пошел к выходу (и даже оптимистично приготовил пару ботинок к активному использованию), но через несколько секунд я босой бросился к ней на помощь потому что она сказала, что у нее болит спина, и, несмотря на то, что в этот момент ее слова были скорее информационным сообщением, чем просьбой, я не мог праздно пренебрегать ими и отказывать ей в маленьком облегчении, которое могли принести мои заботливые ладони.

Последнее усилие – где-то после трех часов дня – было не более результативным: она скрылась в гостиной, а я перебирал одежду, висевшую на спинке стула, в поисках своей рубашки. Потом я крикнул ей, что ее музыка должна быть где-то там, а минутой позже она появилась в дверном проеме, заявила, что если я потерял ее «Рождение Прохлады», она отрежет мне голову, и спросила, почему у меня нет ничего такого, что ей хотелось бы слушать. В этот момент я понял, что моя рубашка на ней, а еще заметил, что белые полы падают точно до середины между бедрами и прекрасными коленями. И на этом все было кончено.

После этого мы решили отменить свои планы по выходу из квартиры, как слишком далеко идущие. Ленивый день плавно перетекал в ранний вечер. В семь часов я все еще лежал в постели, читая предисловие к старому изданию стихов Донна, которое я недавно купил: «Можно предположить, что независимо от того, были его отношения малочисленными и долгими, или, что кажется более вероятным, многочисленными и краткосрочными, очевидно, что он знал женщин разного склада, от самых ограниченных до весьма чувствительных…» (Какой все-таки странный тон у этих старых критиков, и как лег они переходят от слова «предположение» к понятию «очевидности».) Тем временем Мадлен сидела за моим письменным столом у окна, откинувшись на спинку стула, согнув ногу и опершись подбородком о колено, и красила ногти на ноге, так что в комнате стоял запах лака, хотя окно было открыто. Звучал largo ma non tanto – Концерт Баха для двух скрипок. Майлс Дэвис благополучно оставался там, где я его спрятал.

Через некоторое время она спросила:

– Тебе нравятся мои ногти на ногах?

– Давай посмотрим.

Она развернулась на стуле и продемонстрировала неотразимой красоты ногу.

– Да, – заявил я. – Мне нравятся твои ногти. Какого они цвета?

– Розовые. Дурачок. Ты что, сам не видишь?

– Вижу. Просто я подумал, что этот цвет может иметь специальное название – знаешь, привлекательная вишня, или драматически выраженный Дамаск, или что-то в этом роде.

– Нет, – она нахмурилась, как будто хотела отчитать нерасторопного клерка. – Это просто розовый для вечеринок.

– Ну что же, выглядит отлично. Так… вечериночно.

Она удовлетворенно кивнула, а потом встала и проковыляла к изножью кровати, стараясь держать пальцы ног выгнутыми кверху, чтобы дать лаку просохнуть.

– Ну, теперь, когда ты запер меня здесь на целый день, что ты мне дашь на ужин? Или я должна умереть с голода?