Калужский вариант

Да, он не частник в привычном смысле слова. Есть типовой устав старательной артели, на основе которого существуют и действуют артели конкретные. Весь заработок распределяется по трудодням. Похоже на колхоз. Но вместе с тем старатель и не вполне колхозник. Решение общего собрания о приеме и исключении из артели утверждается дирекцией государственного предприятия — прииска. И вся работа ведется по договору с предприятием. Продукцию — золото — старатель сдает лишь государству по установленной государством цене, какой бы то ни было «частный рынок» здесь совершенно исключен. Более того, старатель состоит в приисковой профсоюзной организации. Выходит, рабочий? Однако не совсем. В отличие от рабочего он не получает ежемесячно заработной платы, не имеет оплаченных отпусков и механизмы труда приобретает на свой счет. Артель каждый год распускают, а на следующий год формируют заново.

С какой стороны ни возьми, старатель — фигура совершенно особенная, для нашего общества не очень-то привычная, но от этого не в меньшей степени любопытная в социальном и экономическом смысле. Мой рассказ о старателях ретроспективный — такими мы их видели. Допускаю, что с тех пор многое изменилось в их жизни, — все на свете меняется! — и тем не менее передам наши впечатления тех дней, чтобы показать, в каких разных, порой весьма пестрых одеждах представал взору бригадный подряд. Одеждах далеко не во всем и не всегда подходящих. Извечная проблема — как взять рациональное зерно, отбросив шелуху? У старателей, читатель убедится, «шелухи» немало, но и нечто полезное, привлекательное в их способе организации и оплаты труда было заметно, что называется, невооруженным глазом.

Уловив это, Александр Иванович Смирнов-Черкезов в разговорах принялся нащупывать скрытый механизм старательского интереса: кто идет в артель, как работают, платят как, что тут служит «мотором», а главное — почему прииску невыгодно, а старателям — выгодно?

У нас были и официальные беседы, как будто бы откровенные, дружеские, но я знал, что для Смирнова-Черкезова любая подобная встреча лишь повод к знакомству, что через час-полтора его наверняка кто-нибудь потащит к себе в гости домой, и там соберется, может быть, та же самая компания или несколько иная, но разговор уже наверняка будет несравненно более откровенным, начисто лишенным всякой казенной сдержанности. Так и выходило в большинстве случаев. Нам удалось послушать немало суждений о жизни.

Из всех людей, которых я знал, Смирнов-Черкезов в наибольшей степени обладал талантом общения. Талантливый во многих других отношениях — прозаик, публицист, незаурядный инженер, сооружавший заводы на Урале, высотные здания в Москве, он был наделен от природы еще и счастливым даром тянуться к людям и привлекать к себе людей.

Его кабинет на четвертом этаже «Литгазеты», в которой Александр Иванович, один из создателей шестнадцатистраничного издания, возглавлял раздел внутренней жизни, можно было назвать чем угодно, но только не служебным кабинетом в привычном смысле слова. Скорее это был редакционный микроклуб, прибежище споров, инкубатор идей. Никто не удивлялся, встретив здесь «старика» — так мы его звали — в окружении людей, казалось бы, весьма далеких от «Литгазеты», с явным удовольствием и интересом беседующих с ним о вещах, еще более далеко стоящих от их профессий. Инженеры, социологи, кибернетики, архитекторы, демографы, экономисты распивали тут чаи на «круглых столах», посвященных различным проблемам жизни. Тут завязывались словесные баталии и прочные дружеские союзы, тут поощрялись нестандартность суждений и смелость мысли, тут презирались подхалимаж и невежество. Отсюда спешили к поездам и самолетам — в Новосибирск, Курск, на Камчатку — воплотить задуманное, убедиться, написать, чтобы потом, вернувшись, продолжить прерванный разговор. И в центре всей этой невероятной кутерьмы был хозяин «кабинета-клуба», человек под два метра ростом, с благородной львиной гривой седых волос, всегда тщательно выбритый, в толстых очках, с обручальным кольцом на безымянном пальце.

Удивительное дело — он вовсе не был покладистым добряком, из тех, о ком говорят — душа нараспашку. Был порой гневен, неуступчив, даже упрям, а в принципиальных для него вещах — непоколебим, да так, что пушкой нельзя было его сбить. Но при несогласии сквозь стекла очков на оппонента смотрели глаза, полные глубочайшего интереса и уважения к противоположному мнению, тем и любопытному, что оно — иное, чужое, даже, может быть, чуждое, а при согласии и совпадении взглядов вас чарующе обволакивало обаяние понимания, сопереживания.

Неподдельность мыслей и чувств — в этом, пожалуй, секрет его притягательности для других, если не считать еще таких «мелочей», как острый ум, поразительное в его годы и при его непростой судьбе жизнелюбие, умение неподражаемо забавно смеяться, подлинная интеллигентность в том единственно возможном значении этого слова, которое определяется сочетанием высокой культуры и высокой гражданственности.