Камень

Но не раздавалось вселенского хохота и не материализовался волшебник. Вместо них приехал следователь, как бы официально подтвердив факт гибели. Криминала он не обнаружил и скоро уехал.

Если бы Рябинина в чём-то упрекнули или обвинили, если бы следователь заподозрил его, если бы какой-то земной или всевышний судья придумал наказание, то Рябинину стало бы легче. Но о его вине никто не знал. Почему-то никто не догадался, что, не увидь он поцелуя в палатке и не откажись от маршрута, Маша бы не погибла. Он спас бы её — бревно бы свернул, дельфином бы поднырнул, сам бы утонул… Но вот он жил, неся одинокое бремя вины. Если бы он пошёл с ней в маршрут, если бы пошёл…

Рябинин не верил в её смерть. Но партия свернула работы и уехала в город — без неё. Полевой сезон кончился. Время сделало свой шажок. Нужно было жить дальше, и он стал жить дальше.

И всё-таки не верил, на что-то надеясь. Его вдруг захватила почти сумасшедшая идея — он вспомнил её слова о кукушке и о двух пропущенных куках. Она ведь тогда сказала, что будет в её жизни двухгодичный перерыв…

Ровно через два года, осенью, похолодевшей рукой набрал он номер телефона. Женский голос, видимо её матери, ответил:

— Я слушаю…

— Мне, пожалуйста, Машу Багрянцеву, — безумно попросил он.

«Минуточку, сейчас подойдёт… Она ещё не вернулась из поля… Она в театре… Она будет позже… Что ей передать…»

Но на том конце провода молчали, собирались с силами:

— Кто вы?

— Я с ней вместе работал.

— И вы ничего не знаете?

— Знаю! — чуть не крикнул он, бросая трубку…

С годами тёмное чувство вины бледнело. С годами он начал слышать её слова, принятые тогда памятью и не понятые сердцем, — теперь они как бы потяжелели от смысла. Откуда бралась такая мудрость у двадцатипятилетней девчонки?.. Он жалел, что не записывал этих слов в свой дневник, набитый цитатами из «Мартина Идена». О многом он жалел.

…«Серёжа, любовь — это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо…» Она учила его любить, но он ей не поверил, жаждая любви простой и скорой. Она научила любить ценой своей жизни. Теперь он знал… Пусть была бы с мужем, пусть была бы с кем угодно, пусть бы не любила его, Рябинина, но только бы жила.

…«Серёжа, мужчина всегда виноват перед женщиной…» Скажи это кто другой, он бы только рассмеялся. Почему виноват, в чём виноват?.. А ей поверил, не поняв. Жизнь вразумила его своими годами и невзгодами. И теперь он знал, почему и в чём мужчина всегда виноват перед женщиной…

…«Серёжа, бойся непримиримости к людским недостаткам, чтобы не стать человеконенавистником…» Откуда она узнала о том парадоксальном круге, где-то и как-то замыкающем крайности? Откуда она знала то, что Рябинин познал лет через десять? Его работа заключалась в непримиримости к людским недостаткам. И все годы он привередливо всматривался в себя, чтобы эта положительная сила — непримиримость к недостаткам — не сомкнулась в круге парадоксальности с силой отрицательной — человеконенавистничеством…

Рябинин жил дальше. С геологическими партиями изъездил он почти всю страну, закончил юридический факультет, стал работать следователем. Он женился — сразу, внезапно, с какой-то торопливостью, словно боялся вмешательства рока. Эта поспешность его долго смущала — не дружил, не узнал, да и успел ли полюбить? Успокоение пришло в один, какой-то просветлённый миг — жена была похожа на Машу. Его юношеская оборванная любовь вдруг продолжилась, и он был счастлив.

Лет семь назад Рябинин был в Хабаровске по делам и решился. Знал, что в прошлое путей нет, но решился…

Протока так же билась в тёмных и крепких берегах, но вместо бревна был построен мостик, к которому вела просёлочная дорога. Где когда-то белел их лагерь, теперь стояли сараи рыболовецкого колхоза.

И Рябинин побрёл берегом туда, где он видел её в последний раз…

Сердце ощутимо сбилось с ритма, зайдясь мелкими больными стуками. Тут ничего не изменилось. Та же река, те же тёмные аргиллиты… Вроде бы и тот же останец, на котором он сидел. Рябинин тяжело опустился на треснутый камень…

Она стояла вот здесь, рядом. Рябинин непроизвольно глянул на песок, ища отпечатки её каблуков. Боже, стояла ли она здесь, было ли это — или всё придумала его юношеская фантазия? Далёкие годы, не любившая его женщина, чужая жена… А он сидит тут, борясь с мелкими и больными стуками сердца…

Рябинин сладко вздрогнул — выгоревший платок в её руке светло зашелестел где-то сбоку, почти сзади. Он обернулся. Никого не было — лишь выходы скалистых аргиллитов, заросший высокий берег да синеющий на конце мира Сихотэ-Алинь. Её не было. Он протёр очки, запотевшие от близкой воды и тропической влажности. И ещё раз ясно глянул на реку, камни и высокий берег…