Камень и боль

– Великое бедствие для искусства – эти кардиналы! – сказал он. – Пей, Микеланджело, вино хорошее. Каждый из них считает, что раз у него пурпур, значит, надо ему иметь и коллекцию. Это болезнь, которую он получает вместе с шапкой. Половина их не знает ни слова по-латыни, но каждый способен целыми часами слушать чтение "Энеиды", ни разу не зевнув и не пошевелив мускулом лица, уменью подавлять скуку они учатся на своих заседаниях. Стих Горация от Гомера не могут отличить, а имеют большие библиотеки и кичатся ими, – это модно. Я не говорю о всех, но настоящих знатоков во всей Святой коллегии по пальцам одной руки перечтешь. А за ними тянется каждый приходский священник, – выбрасывает из своей церкви старые статуи и покупает подделки, сжигает древние образа и заменяет их копиями, изготовленными каким-нибудь сапожником в Субуре и подписанными именем Бальдовинетти. Это настоящий потоп, просто захлебнешься, – пей вино, полощи горло. Нынче все стали художниками. У меня повар пишет сонеты и больше гордится своими жалкими стихами, чем уменьем отлично приготовить фазана, – приходи сегодня, поужинаем с тобой вместе. Каждый из моих слуг что-нибудь творит: один режет по дереву Диониса, другой пишет красками Данаю, третий сочиняет об этом канцоны. А этих прогонишь – получишь какого-нибудь другого, который ваяет Полифема, или пишет "Суд Париса", или приложит к моему завтраку свою секстину, где назовет себя Ганимедом, молча ожидая от меня хоть пяти дукатов в награду. Скоро будем с фонарями искать такого, который гордо заявит, что он не художник. А те немногие из нас, кто понимает искусство, кто любит его, и вы, которые его творите, – мы радостно уплывем к Лотофагам, с тем чтоб забыть их всех и никогда не возвращаться… Что ты сделаешь для меня, Микеланджело?

Тот раздумывал, глядя на ясное, открытое лицо Якопо Галли. Каждый мускул этого лица говорил, оно непрерывно менялось, глаза все время сияли, и все оно было полно светлой, юношеской прелести.

– Я подумаю, – сказал Микеланджело. – Что-нибудь молодое, упоительное…

Якопо Галли засмеялся и поднял кубок.

– Пей, Микеланджело, выпьем за успех твоей работы. "Что-нибудь молодое, упоительное…" Но ведь ты всегда такой серьезный и хмурый, словно никогда не был молодым, а на самом деле, наверно, не старше меня: нам по двадцать два года… "Что-нибудь упоительное…" Знаешь что? Я, правда, сказал, что не буду ставить тебе никаких условий, мой друг Джулиано да Сангалло писал мне о тебе так хорошо, не буду ничего тебе предписывать, но все-таки есть у меня одно желание: создай мне душу вина. Изваяй ее в мраморе! Сделай это, и я положу Рим к твоим ногам!

Улыбка его благоухала, как роза. Мелкие белые зубы сверкнули меж красных губ, а тонкие пальцы снова взяли чашу.

– Мне нравится пить. Нравится впивать душу вина, а не только его букет. Ты вот это изобрази – и поверь, я тебя щедро вознагражу, не только деньгами. Ты добудешь Рим. Я сумею устроить такое пиршество для своих молодых друзей и для кардиналов и на нем буду так о тебе говорить, что патриции и прелаты станут просить тебя сделать каждому из них статую.

– Добыть Рим? – улыбнулся Микеланджело.

Якопо Галли положил руки ему на плечи.

– Я знаю эту улыбку, вижу ее у всех, кто попал в Рим впервые. Знаю, что говорят и поют об этом городе по всему христианскому миру, даже в Англии… Но ты об этом не думай! Читал книгу Боккаччо "Архисводня"?

– Знаю, – ответил Микеланджело. – У старика Альдовранди в Болонье…

– Ну, так в одной повестушке замечательно рассказано. Жили-были два друга – один христианин, другой язычник. Христианин сильно ревновал о спасении своего друга, и в конце концов ему удалось привести его в лоно святой церкви. Новообращенному страстно захотелось видеть Рим и святого отца. Напрасно друг его изо всех сил старался отпугнуть его описанием воображаемых трудностей путешествия, напрасно отговаривал, тот пустился в путь, а друг стал плакать и рвать волосы на голове, предвидя, что все его усилия пропали даром, – друг воротится еще большим язычником, чем прежде. Но вот друг вернулся, и что ж оказывается? Вера его процвела пышным цветом христианских добродетелей. И он объяснил своему другу, христианину: он, мол, видел одну похоть, обжорство, стяжательство и святотатство. "Я, говорит, видел, как все эти пастыри изо всех сил стараются убить в народе веру. Но видел и то, что благочестие христианское становится все более лучезарным и ослепительным, оставаясь единственным оплотом в смутах нашего времени… Знаю, что опора его – святой дух и что оно – единственно правое. Всякое другое при таких пастырях давно погибло бы, а оно крепнет. И потому ничто не убедило меня в святости и божественном назначении церкви, как тот разврат, который творится и преодолевается в Риме!" Понимаешь? Так предоставь церкви спасать самое себя, – поверь, она не погибнет. А что тебе до остального? Я, конечно, знаю, кто сюда приедет из города Савонаролы… но верь "Архисводне"! Якопо Галли опять улыбнулся. Они простились.