Камень и боль

Огни в руках внимательных слуг плыли в ритме их шагов по поверхности площади, пока не остановились у ворот тюрьмы, где щетинистый капитан Гвидо дель Бене, услышав о приходе гостей, приказал своим людям скорей убрать кружки, вытереть стол и составить вместе пищали. Потом беспрекословно выслушал приказание члена Совета вывести на свет несколько мерзавцев, которые пострашней на вид. Но как только открыли дверку в подземелье, узники почуяли это и ужаснулись появлению капитана в такое неурочное время, решив, что с ним идет и палач, они подняли страшный крик. Подземелье загудело, голоса, вырываясь из всех его темных глубин, бились в могучие стены. Местами этот многоголосный поток подымал глубинные водовороты, ревели своды и откликались камни, вопило железо и выла земля, подземные голоса, бушуя во тьме, разрывали воздух даже на поверхности. Вот снова вырвался черный поток рева, и под напором его задрожала дверь караульни. Мессер Альдовранди удивленно приподнял свои густые белые брови, а Лоренцо Коста быстро сосчитал солдат стражи. Но капитан с успокоительной улыбкой объяснил, что здесь так всегда и высокородный синьор сам может видеть, какая здесь тяжелая служба, которую Синьория так низко оплачивает, и, может быть, добрый синьор замолвит словечко насчет повышения жалованья… Узники продолжали выть, и Альдовранди кивнул. А капитан пожалел, что они ревут еще недостаточно громко. Он приказал караульным взять плети и вывести несколько злодеев наверх. Но узники не хотели наверх, где их ждут пытки и смерть, они сопротивлялись даже под плетьми, и когда удалось наконец вытащить двоих на поверхность, вид этих двух лысых черепов, гнилых щек и выпученных глаз был до того отвратителен, что мессер Альдовранди, не выдержав, отвернулся. С этих Коста мог бы скорей писать сцену из какого-нибудь круга Ада, — скажем, встречу Данта с Каччанимиче Болонским в восьмом круге, а не "Последнюю вечерю"…

Но Лоренцо не отступил, взял факел и спустился с солдатами в подземелье, чтоб посмотреть мерзавцев прямо на месте, готовый сойти по лесенке хоть на болотистое дно in pace, лишь бы отыскать для своего Иуды такую физиономию, как нашел на миланских распутьях божественный маэстро Леонардо.

Старик в багреце обратился к капитану стражи с вопросом:

— Есть здесь что нового?

— Нет ничего, — доложил тот, почтительно вытянувшись, но с расстегнутой рубахой.

Гвидо дель Бене никогда не стыдился своих рубцов, охотно показывал их друзьям, а еще охотней женщинам, — и зачем же скрывать их перед членом Консилио деи Седичи, который только мигнет, и тебе сразу повысят жалованье.

— Ничего нового, — повторил он, — кроме того, что несколько малых сидят у меня сейчас под особой охраной, оттого что задержаны только нынче утром и еще не допрошены.

Альдовранди охотно сел бы, но не пристало такому высокому лицу, как член Консилио деи Седичи, сидеть на солдатской скамье. А Коста вернется из подземелья, видно, нескоро…

— За что арестованы?

— Прошли ворота, не отметившись, задержаны в городе, не имея красной печати на пальце.

Альдовранди махнул рукой.

— Пустяки!

Болонья опасалась за себя не только по ночам, но и в дневное время. И Бентивольо распорядились, что каждый иностранец, желающий войти в город, должен объявить караулу в воротах, кто он такой и с какой целью прибыл. В подтверждение того, что он отметился, ему ставили на большой палец правой руки красную печать. Не подчинившийся этому и пробравшийся в город, не отмечаясь, подвергался штрафу в десять дукатов, а у кого таких денег не было, того сажали в подземелье и держали там до тех пор, пока кто-нибудь не сжалится и за него не заплатит. Но кто теперь захочет пожертвовать десятью золотыми дукатами ради иностранца? Написать родным в далекий город? Но какой гонец в нынешнее военное время пустится в путь, чтобы доставить узнику золото? Так что о ввергнутых во тьму, о людях без роду и племени думать было некому. А синьоры Бентивольо наполняли свои денежные ларцы дукатами, получаемыми от тех, кто их имел, и одновременно ограждали город от переполнения беглецами, могущими вызвать голод и мор. Каждый день задерживали людей, не имеющих печати на пальцах, прибывших не по торговым делам и не к родственникам, а бежавших от ужасов войны, — и здесь их ждали тюрьма и смерть.

Так что высокородный мессер Альдовранди только рукой махнул. Но капитану этот жест пришелся не по вкусу. Ему почудилось в нем полное пренебреженье к его обнаженным рубцам. Человек, служивший кондотьеру Коррадо Бени, по прозванию Шпиг, кондотьеру Чалдере сиенскому и синьорам Скалигерам в Вероне, не любил презрительных мановений руки со стороны знатных господ. Роль его здесь далеко не ничтожная, и он мог бы привести немало случаев, когда начальник тюремной стражи оказывался хитрее всей Синьории. Разгладив себе усы таким же безразличным жестом, каким был жест Альдовранди, он промолвил:

— Это не простые бродяги. Они говорят, что пришли из Венеции.