Камень и боль

Тут сердце папы сжалось такой ужасной судорогой, что он, выпучив глаза, поспешно стал искать взглядом, на чем бы его остановить. Перед ним было распятие в руках духовника, и вот, глядя на тело, измученное и повисшее на гвоздях спасения, он испустил последний вздох. И колокола, колокола, колокола по всему Риму, под гул битвы и пушек, возвестили о том, что папа умер.

Камень говорит

Мальчик и монах сидели на крыльце, глядя на темнеющую окрестность. Монах держал руку мальчика в своих загрубелых нищенских ладонях, полон доброго желания рассказать о чем-нибудь еще. Он уже рассказал о том, как славный синьор, святой синьор Франциск велел горлицам никогда не улетать из монастыря, как он ездил обращать султана вавилонского, как видел монастырь, окруженный дьяволами, как святой брат Джинепро варил для святой трапезы кур прямо с перьями, — обо всем как есть рассказал и теперь задумался.

— Еще… — попросил мальчик. — Еще о том, как святой синьор Франциск укротил злого волка из Аггобии.

Но тут старый монах испуганно замахал рукой, так что рукав его отрепанного подрясника, развеваясь во все стороны, разогнал слова мальчика.

— Что ты, что ты! — сердито промолвил он. — Нипочем не стану!

Мальчик с удивлением поглядел на его гневное лицо. Старичок встал, чтоб уйти, — с таким видом, будто страшно оскорблен, можно сказать, на всю жизнь.

— Нет… нет… — дрожащим голосом жалобно прошептал он. — Не ждал я, что ты тоже так ко мне отнесешься, Микеланджело…

— Фра Тимотео! Фра Тимотео! — испугался мальчик, так крепко схватившись за подол монашьей одежды, что одна заплата треснула и высунула свой длинный тряпичный язык. — Фра Тимотео, не сердитесь! Я не знал, что вам будет неприятно!

— Ну да, — укоризненно промолвил старичок. — Да к тому ж еще подрясник мне разорвал. Братья в монастыре скажут: "Опять фра Тимотео с озорниками дрался". Ни минутки я у тебя не останусь, ни минутки, и обещанного ужина ждать не стану, нет… нет!.. — ворчал он с раздраженьем…

— Фра Тимотео! — плаксиво вскрикнул мальчик, меж тем как от дрожащей руки его дыра в подряснике расползалась все шире. — Я не хотел сказать ничего плохого… Это меня Франческо надоумил… Ежели, говорит, фра Тимотео опять начнет что-нибудь тебе рассказывать, попроси — чтоб насчет злого волка из Аггобии рассказал!

— Да! Все вы безобразники! Вот пожалуюсь магистру Урбино, чтоб он вас обоих выдрал, — потешаетесь над стариком, да еще вон подрясник мне рвешь. Скажет братия в монастыре: "Напился наш фра Тимотео, в канаву упал, вот и вернулся рваный такой". Но я расскажу, я не дамся, перед всей трапезной так и скажу: это мне Микеланджело Буонарроти устроил, оттого что безобразник! Вот увидишь, скажу! Думаешь, нет? Да не то что перед трапезной, а перед целым собором выложу…

— Фра Тимотео! — мальчик, отпустив подрясник, сжал руки. — Я больше не буду, никогда больше не буду спрашивать о злом волке из Аггобии!

— Это было великое чудо! — тихо, серьезно промолвил старичок. — Но никто во Флоренции не заслуживает, чтоб об этом рассказывать, никто!..

Он провел дрожащей рукой себе по лицу, и вот гнев его уже упал в дорожную пыль. В уголках поблекших губ заиграла добродушная улыбка.

— Так, значит, тебя надоумили! — промолвил он. — Франческо Граначчи, приятель твой, надоумил! Стыдно! Очень стыдно!

— Простите меня, фра Тимотео. — В голосе мальчика — мольба и слезы.

Из дома донесся запах похлебки со свининой и еще чего-то аппетитного. Ноздри у монаха слегка затрепетали. Спустился мягкий, ласковый вечер, небо стало лиловым. Был тот час, когда ласточкам уже скоро пора спать, и, как только сумрак сгустится, первые летучие мыши закружат над окрестностью, чертя свои чародейные знаки на стене темнот.

— На этот раз, так и быть, прощу, — тихо сказал монах. — Потому что тебя подбил этот негодный Граначчи и ты действовал без дурного умысла, но ты должен исправиться, Микеланджело, ты должен исправиться…

Обрадованный парнишка вложил опять свою маленькую руку в загрубелые ладони монаха. И оба опять замолчали, глядя на окрестность. Вечерние благоуханья поплыли из садов, и кипарисы сменили свой грустный сон на золотой. Мир шел по окрестности и сумеркам, звеня. Если бы старик и мальчик нагнулись, чтоб сорвать цветок, они тотчас узнали бы, что теперь это только тень. Руки каждого из них восприняли бы это по-разному. Тень отбрасывала другую тень, так что их полно вокруг, это сад теней, и с благовонных лугов веет вечерним холодом. Отовсюду наступал глубокий, величавый мир, как бы совершая какое-то великое, святое дело, и в нем была сладкая и спокойная тишина для звона, молитвы, любви и снов.