Камень и боль

— …тогда святой синьор наш, — тихим, страстным голосом говорил старый монах, — шел по снегу, в великую стужу, с братом Львом и так говорил ему: "Брат Лев, овечка божия, если б минориты всегда показывали пример святости, если б они возвращали зрение слепым, речь немым, если бы воскрешали мертвых и изгоняли бесов, если б ведали они все глубокие тайны земли и звезд, и все науки, и говорили всеми языками ангельскими, все же — запиши себе и хорошенько запомни — нет в том истинной радости. И даже если б они обратили в святую веру всех язычников и всех неверующих и заставили бы покаяться всех грешников на свете, — опять запиши и запомни хорошенько, — нет в том истинной радости". И тут брат Лев, овечка божья, с великим удивлением обратился к святому синьору нашему Франциску, говоря: "Прошу тебя, отче, во имя божье, скажи мне, в чем же тогда истинная радость?"

Тут голос старика дрогнул, и слеза медленно покатилась по тропкам морщин, по щекам, коричневым, как из обожженной глины. Жесткая, высохшая рука его сильно сжала руку мальчика.

— Знаешь, что сказал наш святой синьор? Что ответил он на вопрос о том, в чем истинная радость? Сколько народу уж об этом спрашивало, не было человека, который бы этим вопросом не задавался, потому что каждое живое существо, паренек, хочет это знать, каждое сердце просыпается к жизни и умирает с этим вопросом. Спрашивали об этом бедные и знатные, князья и папы, нищие и монархи, и мореплаватели заморские, и тот крестьянин, что копал нынче поле вот здесь, перед нами. Много книг по этому вопросу написано, но ни одна не дала ответа. А святой синьор наш Франциск сказал тогда брату Льву: "Овечка божия, если б, когда мы сегодня, голодные и холодные, придем к воротам монастыря, привратник гневно прогнал бы нас, как двух бродяг, зря по белому свету шатающихся, и, в ответ на новые наши мольбы и просьбы, повалил бы нас в снег, и крепко поколотил, и палкой костылял бы, пока бы из сил не выбился, и потом, избитых, окоченевших и до смерти голодных, выгнал бы нас опять на снег и мороз, а мы все снесли бы не то что терпеливо, а с великой любовью, вот тут, — запиши себе и запомни хорошенько, — в этом и есть истинная радость!"

Монах замолчал. Устремил взгляд в пространство, и окрестность как бы расступилась перед его взглядом, окрестность была лишь вратами для чего-то большего, чем только картина вечера.

— Оттого что, — горячо прибавил он, — все, что мы имеем, от бога имеем, и нам нечем хвалиться. Одними только скорбями, печалями и обидами хвалиться можем, оттого что только это имеем сами, это — наше. Потому сказал апостол: "Я не желаю хвалиться, разве только крестом господа нашего…"

Он опять умолк и, казалось, даже забыл о мальчике.

— Меня тоже часто бьют, — промолвил вдруг парнишка.

Монах не слышал.

— Меня всегда бьют палкой, — повторил тот.

Только тут до сознания старичка дошло.

— Что ты сказал?

— Бьют меня, — повторил мальчик еще раз.

Монах изумленно всплеснул руками, так что рукава подрясника взметнулись и упали.

— Что ты говоришь?! — воскликнул он. — Кто же тебя колотит? Братья?

— И они тоже, — кивнул паренек. — Но, главное, папа и дядя.

— Ишь ты, ишь ты… — удивился монах, и морщины на полном сочувствия лице его засмеялись еще больше. — А мама?

— У меня две мамы, — серьезно ответил мальчик. — Одна на небе, а другая, на земле, — не бьет никогда.

— Так, так, — промолвил монах. — Одна мама, монна Франческа, у тебя померла…

— Да, — подтвердил мальчик. — И папа взял себе другую.

— Монна Франческа requiescat in pace[16], — тихо произнес монах.

— Amen, — сказал парнишка, важно перекрестив себе лоб, рот и грудь, как учила ее рука.

— Но другая твоя мама, монна Лукреция, ведь очень строгая… — сказал монах.

— Да, но только к дяде!

Тут старичок не выдержал, залился мелким смешком — от всего сердца, так что на глазах слезы выступили. Он старался приглушить свой смех, прижав ко рту широкий рукав подрясника, но смех вырывался сквозь прорехи, дыры и разливался по всей фигуре монаха, все на нем смеялось — и подрясник, и сандалии, и тонзура стала похожа на веночек смеха.

— Что ж тут смешного? — с укоризной промолвил мальчик. — У нас часто бывает очень скверно…

Монах замахал руками и хотел что-то сказать, как вдруг за спиной у них послышался новый голос.

— Что это вы так смеетесь?

В дверях стояла монна Лукреция, раскрасневшаяся у очага, с обнаженными полными руками и высоко поднятой головой в тяжелой короне черных волос.

Старичок испуганно закашлялся, кидая умоляющие взгляды на мальчика.

— Я люблю монахов, которые смеются, — продолжала монна Лукреция. Идите ужинать. Только зачем рассказываете вы мальчику такое, как последний раз? Муж очень на вас сердился, оттого что мальчик всю ночь бредил. Больше никогда не рассказывайте ему о шести посрамленьях дьявола.

— Фра Тимотео рассказывал мне, что такое истинная радость, — возразил мальчик.

Они уже были почти в дверях, но монна Лукреция в изумленье остановилась и удивленно промолвила:

— Вы это знаете? А я думала, этого не знает никто на свете. Так что же такое истинная радость, фра Тимотео?