Камень и боль

— Молчи, молчи, а то зареву, пойду лучше приготовлю вам чего-нибудь поесть.

Полдневный мир. Полет голубей. Окованная бадья у колодца поет, как во времена Иакова. Поле спускается по косогору почти торжественно… На горячем камне лежало запястье принцессы из моего детского сна, забытое после моей последней беседы с ней, сверкающее багрянцем, синью и желтью, а попробуй протяни руку — пропадет: это была всего-навсего изящная длинная ящерица, смеявшаяся надо мной, совсем как тогда. Он идет по аллее кипарисов. Через низкую ограду перевесилась серовато-зеленая ветка. Мелкая золотистая мошкара дрожит, как солнечный блик, плющ сбегает по стене, сложенной еще тяжелой и доброй рукой прадеда. Там, дальше, — подпорка виноградной лозы и иссохшая каменистая стена, лиловеющая по вечерам еще долго после того, как синий сумрак остальных предметов перейдет в мрак, — до того она всегда нагрета и напоена солнцем.

А где дяденька Франческо?.. Лодовико Буонарроти встрепенулся. Очевидно, все по-старому… А где братья? Понимаешь, они — с дядей Франческо, учатся у него, Буонаррото и Джовансимоне станут менялами, Джисмондо будет торговать шелком, а сейчас они, наверно, в церкви, дядюшка Франческо — преданнейший последователь Савонаролы, они каждую свободную минуту идут в церковь и молятся, молятся… Придут, наверно, попозже… "А Лионардо? Его уже нет с нами, — тихо отвечает Лодовико, — он постригся. После одной Савонароловой проповеди ушел в монастырь, к доминиканцам, в Сан-Марко…"

— Так что — Лионардо!..

— Какой у него был гороскоп?

— Неважный, — озабоченно покачал головой отец, — знаки довольно неблагоприятные и в конце концов — мор, а вот когда ты, Микеланджело, родился, так сочетание Меркурия с Венерой находилось как раз под властью Юпитера, — это указывает на великие события. Видишь ли, — стал вспоминать отец, раскладывая дрожащей старческой рукой ложки на столе, — за этот гороскоп были немалые деньги выброшены, да составлял-то его, видно, дрянной астролог, мошенник. Кому выпали неблагоприятные знамения, моровые, тот почти на пути к святости, под началом у настоящего чудотворца, а ты, кому напророчили великое будущее, стал каменотесом…

После обеда Граначчи снова повторил приглашение князя, и до того настойчиво, что Лодовико согласился-таки. Монна Лукреция побежала скорей, принесла наряд, давно висевший без употребления, но из такого доброго сукна, что будто с иголочки, совсем как новый. Прифрантившись и важно опираясь на высокую трость, зашагал бывший городской голова между сыном и Граначчи к князю.

Приведя его к князю, Микеланджело удалился и, чтобы не ждать на галерее, вышел из дворца. Улица. Всадники. Шум, крик, громкие голоса продавцов. Группа девушек, обнявших друг друга за талию, — кружево жизни средь каменных домов. Старенький монах в ветхой рясе, с белой бородой до пояса, прося подаянья, устало тащится вдоль стен. Микеланджело подскочил к нему и в радостном умиленье поцеловал ему руку. Фра Тимотео!

— Это ты, милый! — испугался старичок. — Как вырос! Я много, много о тебе слышал, Микеланджело, и только хорошее… говорят, ты теперь совсем медицейским художником стал… а помнишь, помнишь, что я тебе говорил? Положись на господа бога, и он…

— Фра Тимотео, фра Тимотео! Я к вам приду, я обязательно должен к вам, один вы можете дать мне совет!..

— Приходи, приходи, милый, — залепетал старичок. — Расскажешь все, и я тебе присоветую…

— Фра Тимотео! В какое мы время живем! Правда, что скоро конец света, как фра Джироламо Савонарола говорит?

— Тсс! — испугался старичок и боязливо оглянулся по сторонам. — Только не сейчас, не на улице… ко мне приходи, а пока прощай, мне пора, а то братья скажут: куда это наш фра Тимотео опять пропал, видно, встретил кого и заболтался, негодный монах, пустомеля, про божьи часочки забыл, накажем его, как вернется, — вот что скажут братья в монастыре, так что ты уже не задерживай, надо мне идти…

— Фра Тимотео! — сжал его загрубевшие старческие руки Микеланджело. Значит, вы не верите фра Джироламо? Вон какие он творит чудеса! Всех к богу обращает. Разве он не святой человек?

— Тсс… что ты! — в ужасе всплеснул руками старичок, опять испуганно оглядываясь. — Прямо на улице! Вот ты всегда был такой, Микеланджело, всегда, и таким и останешься. Но помни одно: каждый из нас должен быть святым. Зачем же еще человеку на свете жить? Только затем, чтоб достигнуть святости. Но помни: без смирения нет святости, нету…

Микеланджело долго стоял остолбенелый, глядя в даль улицы, когда монах уже уплелся. Смирение! Никогда не забывай, Микеланджело: смирение…

— Пойдем?..