Камень любви

Князь стиснул зубы. Горькие воспоминания нахлынули с новой силой, вернули былую боль. Они не давали покоя — навязчивые, безысходные. То и дело возникали в памяти лица Айдыны, Никишки, Петра Новгородца, безумный взгляд Бауэра и дикий — Ончас….

Но горе, переполнявшее его, лишь отчасти могло сравниться с теми муками, которые он испытал, вернувшись в уничтоженный огнем острог. Душа его высохла, сердце превратилось в кусок льда. И в последующие дни, когда хоронили в общей могиле погибших, собирали подводы и разбежавшихся по степи лошадей, делили на всех крохи казенного провианта, уцелевшего в одном из амбаров, Мирон говорил мало, почти ничего не ел. И хотя валился с ног от усталости, ни разу не сомкнул глаз. Ночью, укрыв сына камзолом, сидел в одной рубахе рядом и бездумно смотрел в огромное черное небо, усыпанное мириадами звезд…

Лошадь дернулась и остановилась, приноравливаясь ухватить пучок сухой травы на обочине, и тем самым отвлекла его от мучительных размышлений.

— А, чтоб тебя! — выругался Мирон и огрел животину плеткой. Та недовольно фыркнула и перешла на неспешную рысцу, словно дала понять, чтобы седок на большее не рассчитывал. Придержав ее за уздцы, Мирон крикнул:

— Эй, Фролка, я на сопку поднимусь! Скоро вас догоню! А ты, чем лясы точить, лучше на дорогу смотри!

И, не дожидаясь ответа, направил лошадь по крутому склону. Та ловко переступала с камня на камень, и они довольно быстро достигли вершины, поросшей редким лиственничным лесом. Там во всю силу немереную резвился ветер, приминая травы и кусты. Мирон спешился и, держа лошадь в поводу, подошел к скальному обрыву. Перед ним, как на ладони, лежала степь вся в черных плешинах, оставленных огненным шквалом. Гряды синих сопок уходили за горизонт, а между ними сверкала серебристая лента Абасуга. С рвущей сердце тоской созерцал он знакомую до боли картину, с которой махом стерли то, что составляло его гордость, а теперь таило лишь грусть и разочарование. В считаные минуты острог исчез с лица земли, восстанавливать его не было смысла не только потому, что он потерял стратегическое значение. Это решение воевода Бекешев принял после долгих раздумий и споров с Овражным. И в конце концов велел атаману выводить ратных людей в Сторожевой острог на берегу Енисея.

Андрей сердился: Абасугский городок был ему дорог не меньше. Он даже брался восстановить его своими силами до первых морозов или срубить на первых порах зимовье. Но доводы Мирона оказались убедительнее. Среди тех, кто выжил при пожаре, было немало женщин и детей, немощных стариков и калек. Оставлять их в зиму без крыши над головой и провианта было бы сродни преступлению.

Так что поутру от табора погорельцев разошлись-разъехались в разные стороны две группы людей. Одна, верхами, двинулась на юг, то были казаки Андрея Овражного. Другая, состоящая из посадских жителей и крестьян, отправилась на север, в сторону Краснокаменска.

Ветер что-то лопотал в жидких кронах деревьев, несколько раз жалобно прокричал кобчик и снялся с ветки, полетел низко над скалами. А Мирон все никак не мог отвести взгляд от того места, где стоял острог, где остались могилы Айдыны и многих его товарищей. Сегодня он прощался с лучшими годами своей жизни, прощался с молодостью и юношескими мечтами. И не зря, наверно, вдруг почудился ему голос матушки — мягкий, ласковый, с легкой грустинкой. И старинное казачье предание вспомнилось, которое она как-то сказывала ему в детстве.

«Когда вся северная природа стонет от непогоды, донские витязи встают из забытых потомством могил, садятся на боевых коней и с воем и стоном несутся в облаках на родимый им Дон, — говорила она, поглаживая своего младшенького по белокурой голове. — Тяжело им лежать в сырых могилах на чужой стороне. Скорбные души их пылают старым казацким огнем, спешат слиться со своим братством-товариществом и просят перенести их кости на дорогую родину. Многие во время бурь видели, как казаки, припав к луке, с длинными пиками и сверкавшими саблями неслись на боевых конях среди черных туч на теплый юг. Такова была любовь к Дону старых донских казаков…»

Мирон тяжело вздохнул. Нечасто матушка являлась к нему. А тут вдруг пришла, напомнила о себе. Видно, ждет не дождется, когда сын поклонится заброшенной могиле. Но вернется ли он когда-нибудь в родные места? Умоется ли теплой донской водицей? Упадет ли на колени перед ветхим крестом?

Глядя на степь, на Абасуг, на причудливые башни облаков на горизонте, он шептал слова молитвы: