Камень любви

Мешали крепко сибирской торговле азиатские купцы — бухарские да китайские. Товары у них и прочнее были, и надежнее, и красивее. Сибиряки — и русские, и инородцы — наперебой скупали у них ткани, ковры, посуду. Но торговля та шла в ущерб казне. Китайцы испокон века налоги не платили, а бухарцы, пробираясь по тайным обходным тропам, оставляли с носом таможенные заставы и корчемных объездчиков. У корчемников, скрытно, без оплаты акцизов, проносивших вино, пиво, табак, соль, повсюду были свои люди, которые предупреждали о казачьих засадах. Но — самое главное — вся эта жадная до наживы орда требовала за свои товары меха. Вопреки угрозам и указам царя тайная торговля мягкой рухлядью процветала, и сколько ее уходило мимо казны — то никому не ведомо. Но зато сибиряки носили белье из азиатской бязи, а по праздникам наряжались в шелковые рубахи и платья из китайской фазы. И платки женские, и ризы священников шили из китайской голи. Китайской же тушью писали на бухарской бумаге подьячие и писари в съезжих избах, ею строчились челобитные и жалобы, злые наветы и прочие ябеды, чертились планы острогов и рисовались карты сибирских земель.

И все-таки, несмотря на контрабанду и воровство, в казну из Сибири поступало ясачной пушнины почти на миллион рублей. Мягкая рухлядь, добытая трудом таежного охотника, создавала богатства русского двора. За ее счет испокон века покупались заморские яства и вина для трапез, разноцветные кафтаны и платья, в которых знать щеголяла при дворе. Копившиеся в казне груды золота и серебра приобретались за меха в Европе и Бухаре и приводили в изумление иностранцев. Соболями и лисицами издавна платили цари монахам и попам за молитвы о здравии своем и об упокоении предков, за воинские победы, верность слуг и покорность холопов. Той же казною российская власть издавна привечала как византийских, так и греческих мудрецов, чтобы усерднее ратовали против всяких уклонений от православия.

Петр Алексеевич задумал построить новую Россию, но потребовалось и того больше золота и серебра, чтобы чеканить деньги на содержание регулярной армии, строительство кораблей и заводов, возведение новой столицы в чухонских болотах. И снова текла мягкая рухлядь за границу рекой… Пока полноводной рекой, но истощалась сибирская тайга, кочевал соболь все дальше на восток, и уже рыскали по горам, по долам опытные рудознатцы и ушлые старатели. Искали золото-серебро, железо и медь, ибо понимал Петр, что без собственных запасов невозможно построить могущественную империю и противостоять Европе в борьбе за мировое влияние…

Глава 34

Мирон перевел взгляд за Абасуг, на сопки. Трава там порыжела от неимоверной летней жары, но осень уже вступила в свои права, расцветив пурпурными пятнами редкие березовые колки по склонам, кусты боярышника и шиповника в ложбинах.

Бесконечная, холмистая степь купалась в солнечных лучах и лишь на горизонте терялась в зыбком сизом мареве. Казалось, вот-вот вынырнут из него острые пики с растрепанными ветром бунчуками [37]и флажками, и вновь послышатся звуки битвы: звон щитов, лязг сабель, топот копыт, свист стрел и яростные крики воинов. Но ушли времена жестоких сражений, когда на огромных, заросших ковылем просторах сталкивались лбами, ломали хребты и отсекали головы друг другу жестокие завоеватели и отчаянные защитники родной земли — кыргызы. Давно истлели кости погибших воинов, растащили их черепа по степи дикие звери, высохли пот и кровь, лишь озера остались — по поверьям, полные слез матерей и вдов, оттого, мол, они горько-соленые.

Можно подумать, размышлял Мирон, что высшие силы намеренно запечатлели те трагические события в призрачных степных миражах, чтобы люди не забывали, помнили: все в этом мире бренно — и власть, и богатство, и даже великим вождям уготованы смерть и забвение. Пройдут тысячелетия, появятся мифы и легенды, в которых реальность вытеснит фантастический вымысел. А настоящей останется только седая степь с ее полынными запахами, беспощадным солнцем и древними камнями — красновато-бурыми, словно в подтеках застывшей крови тех, кто покоится под ними…

Мирон смотрел на степь, а в голове роились, зудели и беспокоили, как скопище неотвязного гнуса, новые воспоминания. Теперь уже о том дне, когда джунгарские воины притащили его за конем на аркане — избитого, связанного по рукам и ногам, и бросили возле потухшего костра среди обглоданных костей — остатков ночного пира.