Камень на камень

Площадь перед гминой была полна людей. На столе, вынесенном из правления, стоял офицер и говорил речь. Не говорил даже, орал, подскакивая на этом столе, и размахивал правой рукой, будто угрожал, а левая у него была засунута за пояс, неподвижная, точно той, правой, не пара. Рядом с ним, тоже на столе, стоял какой-то в штатском и вроде бы переводил. Хотя офицер не больно давал ему говорить. Так, на слух, он и половины не успевал перевести из того, что выкрикивал офицер, а тот уже дальше кричал. И нескладно у этого штатского получалось, заикался, запинался, и голос тихий, в доме так говорят. Может, боялся, а может, нельзя ему было так же громко, как офицеру, кричать. Я даже мало чего разобрал. А тут мужики рядом все время гундосили:

— Ишь ты, как надрывается, мать его.

— Да не ори ты так, пупок надорвешь.

— Пес, сколько ни лай, человечьим языком не заговорит.

— Да-а, с человечьей речью надо родиться, ей не научишься, Винцентий.

Я только одно понял: надо отдавать и отдавать, потому как немецкий солдат и за нас воюет. Под конец офицер так завопил, что чуть не взлетел со стола и не упорхнул в небо. И в ту же минуту из-за гминного правления высыпали солдаты. Откуда их вдруг столько взялось? Но Соха из Малентиц показал мне — вон, две машины за гминой стоят. И начали нас прикладами сгонять к ограде. А переводчик сказал, чтобы мы построились рядами, потому что сам офицер еще всех обойдет и с некоторыми будет разговаривать один на один.

Ну, построились мы в ряды, а он принялся ходить. Но, видно, не об чем ему было с нами разговаривать, он только тыкал пальцем то в одного, то в другого, а солдаты вытаскивали этого мужика из ряда и на середину площади. Дошел до меня и, может, не обратил бы внимания, но вдруг глянул на мою конфедератку и даже перекосился весь. Я ходил в конфедератке, принес с войны, орла спорол, а без орла она походила на обычную кепку, чего тут было бояться. Офицер спросил через переводчика, был ли я на войне. Был. Значит, против него воевал? Воевал. Тогда он меня р-раз в морду. А здоровый был, как бык, шея короткая, сам приземистый, рожа как блин. У меня кровь потекла из носа. А он мне с другой стороны. И еще раз, в поддых.

Хотя сколько я там воевал, неполных три недели, и в основном мы маршировали, то вперед, то назад, то еще куда-нибудь, без продыху, пока у нас стороны света не перепутались. А когда наконец вступили в бой, сразу пришел приказ, чтоб не драться, а, наоборот, отступать. Я выстрелил всего раз пять, убить тоже, наверное, никого не убил, разве что господь бог кого-нибудь поразил моей пулей. Но мне об этом неизвестно. Еще я подцепил дизентерию и на каждом привале первым делом бежал в кусты. Похудел, оброс, завшивел, вот и вся моя война. Но не стану же я говорить правду этому бандиту, когда он спрашивает, воевал ли я. Воевал.

И мало того, что он меня измордасил, еще сорвал с головы конфедератку и давай ее топтать как бешеный. И уже не пальцем, а всей лапищей ткнул в грудь. Солдаты схватили меня под руки и поволокли на середину площади, где уже стояли те, которых отобрали раньше. Потом подъехала машина, и нам велели залезать.

Вначале никому в голову не пришло, что везут на смерть. Как же так — со схода прямо на смерть? И не воры мы, не разбойники, за что ж на смерть? Да еще лопаты нас сбили с толку. Раз и лопаты тут, видать, везут куда-то на работу. Может, рыть прикажут или засыпать. В войну всегда найдется, что рыть и что засыпать. Если б хоть понять, в какую сторону везут, но понять ничего было нельзя, мало, что машина крыта брезентом, еще и небо в тот день все затянуло тучами, не поймешь, где солнышко, то, казалось, оно с одной стороны, то с другой, то спереди, то сзади, а иногда его вроде и вовсе не было. Из-за этого солнышка даже повздорили Стельмащик из Обрембова с Вроной из Лисиц: один — что знает солнышко как потолок в собственной хате, и другой — что знает. Один — что с солнышком каждый день встает, и другой — что встает. Этот — что солнышко у него в крови, не надо даже голову к небу задирать, и тот — что не надо, и у него оно в крови, он бы и слепой узнал, где солнышко. Вот и теперь знает где. Вон там. Наконец кто-то сказал, что, может, в Лисицах свое и в Обрембове свое, может, над каждой деревней другое солнышко, потому и над машиной другое, — ну и помирил их.

Пошли повороты, выбоины. Но по выбоинам да поворотам тоже не поймешь — на смерть или не на смерть. Вроде бы сидели у заднего борта четверо в касках, с автоматами, нацеленными внутрь кузова, но никто не удивлялся, раз везут, так и караулить должны. Да хоть бы и спросить их, куда везут, — тоже, наверное, не знают, может, это зависит от ихних офицеров. И как спрашивать-то, когда сами они ничего не говорят. Но Смола в конце концов не выдержал и спросил:

— Куда ж вы нас, господа солдаты, везете? На работу, что ль? Верно я говорю? Поработаем, отчего не поработать. Тут у нас тоже солдаты есть, только с прежних войн, мы и окопы выроем, ежели потребуется. Жаль только, дома не сказали, что припозднимся. Вроде мы не провинились ни в чем?