Камень на камень

У меня даже был при себе ножик. На пастбище без ножа как без рук. И не какой-нибудь там перочинный, мой всадишь в дерево — зазвенит, кинешь в землю — по рукоятку войдет. Благодаря этому ножу я с ребятами много старше себя был запанибрата. Хоть некоторым и на четыре, и на пять лет было больше, усы пробивались уже. И все, что знают взрослые, они знали. Иногда их послушаешь, дух захватывает, а они за это заставляли вместо себя коров пасти. Ребятишек поменьше гнали в шею или приказывали таскать для себя у родителей табак, только мне одному никогда ничего не приказывали.

Я вытащил нож из кармана, открыл и, встав над коровой, занес руку. Где делают прокол, я знал: в ложбинке возле задней лопатки. Но никак не мог сказать себе: ну, давай. Рука дрожала, и сам я внутри весь дрожал. И все крепче сжимал этот нож. Вдруг корова опять заревела, так же жалобно, как в первый раз, я чуть не сомлел от страха. И как стоял, с этим ножиком в руке, бухнулся на колени возле ее вздутого живота и начал молиться вслух. Богородица дева, радуйся, господь с тобою, будь благословенна среди жен и да благословен будет плод живота твоего. А дальше мои слова оборвал плач. Я прижался головой к коровьему брюху, и слезы у меня потекли не только из глаз, но и со всего лица. И, может, даже просочились куда-то в глубину этого брюха. Когда ребенок плачет, плачет весь мир. И как знать, не через этот ли плач я стал тогда взрослым. А может быть, господь дал человеку один плач, как одно сердце, одну печень, одну селезенку, один мочевой пузырь. И нужно этот плач выплакать, чтобы мог человек различить, когда он еще маленький, а когда уже взрослый. А то потянется плач за человеком до конца дней и до конца дней будет человеку казаться, что он все еще дитя. И некоторым кажется.

Хотя я вовсе не был плаксой. Если даже плакал, то больше внутри себя, а по виду никто б и не распознал, что я плачу. Только тогда, над Кубиковой коровой, будто что-то во мне распахнулось настежь, и, верно, корова тоже дивилась, что над нею плачут, кто же станет над коровою слезы лить. Да еще у Кубиков она вечно ходила заляпанная навозом, и некому было пройтись по ней скребком: старый Кубик если не в корчме, так где-нибудь на сходке, а Вацек только кнутом умел махать. А, может, это она прислушивалась, не в ней ли самой что-то плачет, так как успокоилась, словно перестала телиться.

Но вдруг что-то у ней в брюхе задвигалось, и гора, к которой я в этом плаче прижался лбом, начала опадать. Я вскочил, а корова задрала голову высоко вверх и как будто поползла по лугу назад. И уже не стонала, а хрипела. И сзади, как из огромного дупла, высунулся кончик морды, а через минуту и вся голова. Я не знал, что делать, но ухватился обеими руками за эту голову и потянул, сколько было сил. И вот родился теленок. Был он такой же пестрый, как мать, и весь обслюненный.

Потом меня на выгоне прозвали Крестным. Крестный и Крестный. Прилипло ко мне и осталось. Я не обижался, было б из-за чего. Да и дальше так сложилось, что, кроме одного того раза, мне больше быть крестным не довелось. Не то чтоб меня никогда не звали. Звали много раз. Крестников у меня могло быть без счету. Только какой бы им был прок, что я их крестный? Кубикову теленку был прок? Я даже не могу сказать, что с ним потом сталось, оставили его Кубики, продали, зарезали, а то, может, сам издох. И хотя негоже отказываться, если тебя приглашают в крестные, я решил, что никогда крестным не буду. И будь моя воля, навсегда бы крестного с крестной отменил. У человека один настоящий отец и одна настоящая мать, зачем ему еще какие-то примазавшиеся. Ну к алтарю понесут, а потом что тот, что другая хоть бы когда леденцом угостили или по головке погладили. Разве крестный поставит тебе, когда подрастешь? Зовешь крестный, крестная, а все равно им чужой.

Моя крестная померла молодой, я еще в люльке лежал, о ней речи нет. А крестного за всю жизнь два раза видел, не считая, что он меня при крещении на руках держал. Первый раз — я уже здоровый парень был. Пришел к нам в воскресенье после обеда какой-то незнакомый мужик, я собирался на гулянку, а мать с отцом: ой, Франек! И Франек этот поздоровался с ними, потом мне протянул руку, я ее и пожал — что еще делать с рукой, а отец с матерью: это крестный твой, поцелуй крестному руку. Я на дыбы — не стану мужику руку целовать. А тогда этот крестный:

— Так это мой крестник? Как вырос-то. Ну, ну. Уже кавалер.

Сам он был не то из Збоншиня, не то из Суховоли, точно даже не знаю. Отец с ним познакомился, когда печника искал. Плита у нас дымила, а никто из тех печников, что жили поблизости, сделать ничего не могли. Приходили, разбирали, снова складывали, а она все дымила. Кто-то сказал отцу, что есть один печник в Суховоле, не то в Збоншине, и нету такой плиты, которой бы он не починил. Съездил отец, уговорился с ним. И как-то он приехал. Ничего не разбирал, не складывал, повозился немножко — тяга потом была как вихрь. На радостях оба выпили, и отец пригласил его мне в крестные, потому что подошло время меня крестить.