Камень на камень

Сейчас кто на своих ногах ходит, автомобилям этим только помеха — и на дороге, и вообще на белом свете. Даже если по самому краю идешь, кажется: что ни машина, то через тебя. Шагаешь, а у самого душа в пятках. Не потому, что боишься смерти. Только что это за смерть — от машины? И добрым словом никто не помянет. А, это тот, перееханный. Да это разве то же самое, что помер? Есть хоть загробная жизнь после такой смерти? А они еще гудят, пальцем по лбу стучат, руками размахивают за стеклом, а иной и стекло не поленится опустить и обложит тебя последними словами. Будто ты худший из худших, оттого что пешком идешь. Ничего уже ноги человеческие не значат. А в прежние времена целые армии пешком на войну шли. И побеждали. И говорили тогда, что лучше пехоты ничего нет. Или, к примеру, после дождя вода на дороге стоит, так тебя каждый второй еще и нарочно окатит. И потом смеется за стеклом, гад. С бабой едет, так и баба смеется. С мальцами — так и мальцам потеха.

Эх, попадись такой сукин сын в мои руки — я б автомобиль этот как сноп схватил и зашвырнул с дороги в поле. Но разве хоть один остановится? Они только на бегу сильные. А куда торопятся? Небо надо всеми одинаковое, а от своей судьбы и на машине не удерешь.

Не знаешь уж, как и ходить. Вроде бы по левой стороне, говорят. Но в случае чего только и будет проку, что не спиной встретишь смерть, а лицом. Они-то тебя могут увидеть, а могут и не увидеть, кому какая придет охота. Автомобильные фары не глаза. И маши, как дурак, фонариком перед каждой машиной, упрашивай, чтоб не убивала. Вот до чего низко ты пал, человек.

И подумать только, в молодые годы по той же самой дороге с гулянки домой возвращаться случалось целую ночь. Петухи раз, другой, третий пропоют. Голодные коровы начинают мычать в хлевах. У колодцев ведра позвякивают. А ты все возвращаешься. Иной раз до бела света. До утра. Да и куда было спешить? В голове еще все отплясывает, музыка гремит, вот ты и притопнешь по дороге, как по дощатому полу пожарного сарая, и запоешь, что в башку взбредет. «Камень на камень, на камень камень!» И дорога словечка не скажет, не посетует, что ты ее разбудил. И подгонять тебя не посмеет. Шаг в шаг идет под твоими подошвами, с тобою вместе, как верный пес. Ты остановишься, и она остановится. В ту, в другую и в неведомо какую сторону свернешь и даже обратно на гулянку воротишься — и она с тобой. От края до края была твоя. Как девчонка под тобой на сене или под периной.

Ночь могла быть черная, хоть выколи глаз, а ты пьян как свинья. Могло и так быть: то небо у тебя над головой, то земля, а то совсем ничего, даже бога нет — разве ж бог станет над пьяным бдеть? А дорога тебя в обиду не даст. Хоть бы земля, как жеребец, под тобой взбрыкивала и со спины норовила сбросить. Раз дерево поддержит, другой раз — распятие или столб. А нет — упадешь, полежишь, встанешь и дальше пойдешь. Не на ногах, так на карачках. А бывало, и не вставал. И уж тогда пташки в придорожных акациях, точно ангельские хоры, будили тебя поутру. А если ты не знал, куда забрел, дорога сама, как твой ангел-хранитель, приводила тебя домой. На худой конец Шмуль, который спозаранку бидоны с молоком в город возил, подберет и отвезет в хату. Но Шмуль, как и акации, был частью этой дороги.

А я ни одной гулянки не пропускал, и не только в нашей деревне — во всей округе. Иной раз и в пятую, и в десятую деревню идешь, если прослышишь, что там гулянье. Веселиться я умел, как мало кто, везде меня точно дорогого гостя встречали — далеко шла слава. Эй! Шимек Петрушка пришел — ну, значит, не гулянка будет, огонь. Только покажешься в дверях — оркестр, стоп! Все пары, стоп! Эй, оркестр, марш для Шимека Петрушки! И оркестр понесло. А ты под марш входишь.

И сразу через весь зал в буфет. Так жених с невестой через костел идут к алтарю. Расступись! А у буфета знакомые, незнакомые, но все закадычные дружки. Шимек, Шимек, пришел, здорово, приятель, дружище, брат. Тот рюмку наливает, этот подносит уже налитую, тот другую, побольше, этот стакан, тот колбасу с огурцом. Пей, Шимек! За нас, молодцов! Ну, повеселимся! Эгей, знай наших! А если я еще цепочкой на поясе звякну, по залу аж дрожь пройдет. Эх, погуляем! На цепочке-то я носил нож.

Ох и нож был, всем на зависть. Вроде бы один черенок. Кто не знал, мог подумать, это я просто так, на счастье, ношу, как талисман. Висит на цепочке, будто часы, — куда уж невинней. Но стоило нажать сбоку, лезвие выскакивало, как жало у осы. С дубинками, случалось, на меня шли, а я только с этим ножом. Целым скопом и со всех сторон, а я посередке один, только с ножом. Но с ним и сабля в сравненье не шла.