Камень на камень

— Вставать не собираешься? Рожь завтра начинать пора. Колосья осыпаются. Э, разве это раны. Шкуру только окорябало. Ножом мог, и косой сможешь. Разбойник из тебя вырастет. Еще за решетку угодишь. Не было никогда у нас в роду разбойников, теперь будет. Дед Лукаш убил, так хоть за справедливость. И сбежал в Америку. А ты куда сбежишь? Вон Стах Овсянек — одна только нога, вторая деревянная, а как махает косой. Или Мельчарек, скрюченный точно корень, а возьмет косу в руки, и не заметишь, что скрюченный. Прямехонько, как жердь, идет, а рожь сама перед ним ложится. На жатве забываешь, чего у тебя нет, где болит. Не зарезали ж тебя насмерть. А чтобы боль прошла, размяться надо. Продырявили тебе спину, бок, но руки-то целехоньки. И ноги целы. А для косьбы только руки и ноги нужны. Хорошему косарю и поворачиваться нет надобности. Идет, будто по дороге, а руки сами перед ним летают. Он отдельно, и руки отдельно. Только ноги за руками должны поспеть. Видал, как ксендз на ходу служебник читает? И ты так же, шаг за шагом, полегонечку. Больно, ясное дело. Но пройдешь один ряд, и отпустит боль. Пройдешь второй и забудешь, что в боку дыра. Иисус Христос тоже гвоздями пробит, а сколько тысяч лет висит на кресте? И раны у него не заживают. Да еще на все зло должен смотреть. Думаешь, ему б не захотелось лучше косить, чем на кресте висеть? А как сойти с креста, когда такое его предназначение? Самое трудное начать. Даже если и не порезанный ты, после первого дня все равно как порезанный. Руки, ноги, бока, спина, живого места нет. А разойдешься, потом коса передохнуть не даст. Разве только чтоб на оселке ее направить. Или перекреститься, когда к поздней обедне звонят. Сама тебя будет тянуть, все дальше и дальше. До самого конца. Такая уж она, коса. На косьбе иной раз скорей заживет, чем в костеле. Где б ни болело: на теле, в душе или у родни, в деревне и на всем белом свете. Мужики сколько веков косили, вот и меньше чуяли боль от панов, а не косивши, еще бы как чуяли. Накосишься, так и вдвое больше снесешь, и куда больше простишь. И кто злой, кто добрый, прижимистый, криводушный, узнаешь по тому, как человек косит. И даже когда смерть придет — вроде бы она всего-навсего на жатве косу у тебя из рук и вынет, когда ты притомишься, и докосит вместо тебя эти морги пшеницы, ячменя, ржи. Смотря что вышел косить. Или когда в войну косишь, не так уж она и страшна. А тебя ведь не на войне продырявили, а на гулянке. Небось гуляли — не плакали. Девок лапали — не мертвецов. Водку хлестали — не отраву.

И хоть я позволил себя продырявить, как последний дурак, но жатва прошла, раны зажили, и начал я снова по гулянкам летать. Любил я гулянки, ой как любил! Мир не казался мне больно уж хорошо устроенным, но если тебя в драке даже самую малость царапнут, потом и на мир приятней глядеть, и работаешь в охотку. Подрядился я на железную дорогу гальку под пути насыпать, купил себе коричневый в белую полоску костюм. Рыли в усадьбе пруд, платили ползлотого за кубометр. Купил габардиновое пальто, рубашку, галстук, носки. Подумывал даже часы купить и портсигар, и наверняка бы купил, не начнись война. Но без часов и портсигара, все равно одет был лучше иного богатого. И носовой платок у меня имелся, а некоторые даже не знали, для чего он. Другого такого кавалера еще надо бы поискать. Потому и не было на гулянках девушки, которая б отказалась со мной танцевать. Я еще привередничал. Случалось, после гулянки возвращаешься домой только к вечеру следующего дня, а отец тебя встречает, точно ты прямо из пекла явился. Гуляй, гуляй, паразит, не заметишь, как жизнь прогуляешь. А чего господу богу скажешь, когда придет пора умирать, — что гулял?

Да что отец, он только и знал: работа и господь бог, а на билет ни разу гроша не дал. Ну и то четверть жита тайком вынесешь с чердака и еврею за полцены. То яиц подберешь, а мать потом — что у ней куры перестали нестись. Как-то грушу почти целиком обтряс, рабочим на железной дороге продал, по два гроша штучка. А раз собачник ездил по деревне и скупал собак. Отвязал я с цепи нашего Рекса и задворками, задворками, чтоб никто не видел, отвел в дальний конец деревни и там продал собачнику, когда он уже уезжал. Хороший был пес, но в воскресенье в Болешицах устраивали гулянку. Жаль было не пойти, хоть и Рекса жаль. Ластился к ногам, скулил, словно чувствовал. Стал я его утешать, много ли радости, Рекс, от твоей собачьей жизни? Теперь уж тебя никто не заставит лаять на вора. Будешь в лучшем мире служить. Собаки тоже попадают в рай. Отец потом как пришибленный ходил, все расспрашивал в деревне, не видал ли кто нашего Рекса. Потому что любил его, как ни одну собаку, и Рекс больше всех любил отца.