Камень на камень

Черт, видать, меня дернул посеять пшеницу на той стороне дороги. Собирался я там картошку сажать, но пришел Антек Кветень одолжить лопату, слово за слово, что сеешь, что сажаешь, жаль, говорит, такую землю, за дорогой, под картошку. Картошку где хошь можно посадить. А там земля в самый раз под пшеницу. Ровнехонькая, не перетрудишься, и год будет для пшеницы добрый. Вон аисты еще и не думают улетать. Сей пшеницу. Уродится, сам увидишь — картошки пришлось бы в два раза больше сажать. И уродилась, ничего не скажу. С меня ростом, колосок к колоску, каждый с мой палец, зерна крупные, налитые. Кто только мимо ни пройдет, вот это да, вот это пшеница — золото, не зерно. Аж приятно было косить. Да и погода стояла ясная, словно не хотела перед этой пшеницей срамиться. Раз только побрызгал дождичек, да и то самую малость. Я уж начал подсчитывать, сколько понадобится мешков, когда обмолочу, сколько себе оставлю, сколько на продажу пойдет. Да, заслужил Антек Кветень, надо ему поставить. Вот только кончу свозить.

Возил я всю субботу допоздна и в понедельник рассчитывал закончить. Лошадь за воскресенье отдохнет, овса поест, будет в понедельник как машина ходить. Да и у человека после воскресного дня работа лучше спорится.

В то воскресенье как раз был праздник, Успенье пресвятой богородицы. А я с детства любил праздничные ярмарки, и тут пошел. Но теперь не сравнишь, как было раньше. Две-три телеги, а так автомобили, мотоциклы. И чужих больше, чем своих. Не поймешь, откуда столько понаехало и зачем? Бублики безо всякого вкуса, вода, сода и мука, а раньше какие хочешь выбирай. И вообще половины того, что прежде, не купишь. Прежде лавки в два-три ряда вокруг ограды костела стояли, и в каждой всего полно, а сластей целые горы. Не ребенок вроде уже, а все равно слюнки текут. И чего только душа ни пожелает, можешь купить. Тут тебе и зверюшки разные, какие только на свете есть. И все святые. Богородицы большие, маленькие, в платках, в венках, в коронах, с младенцем на руках и без. Иисусы на кресте и упавшие, под крестом, на Голгофе, с агнцем, воскресшие из мертвых. Целые связки четок, бус, побрякушек. А уж губные гармоники, сабли, дудки, свирели, свистки и чего только ребенку захочется — в каждой лавчонке. И мазь от мозолей можно было купить, и ваксу для сапог, оселки для точки ножей. И всяких историй наслушаться — про войну, из теперешней жизни, со всего белого света. Здесь поют и представления показывают про разбойников, бунтовщиков, дурных детей, которые выгнали из дому родителей, и злых мачех. Там предсказывают, что случится через год, через десять, через сто лет, и даже кой-какие предсказания сбывались. Можно было в черно-белое поиграть, в кольцо, в кости, удочкой разные штучки половить или пострелять в тире. Можно было зуб на месте вырвать, ежели болел. И набойку поставить на сапог. И сфотографироваться на память в самолете, на верблюде, в генеральском мундире или с девушкой в окошечке сердечком.

А сейчас что? Только бы выудить у людей деньги. А люди точно мартышки, на все кидаются, чего ни подсунь. И покупают, покупают что только ни подвернется под руку, к лавкам не протолкаться. Но даже если б я и захотел купить, так кому?

Купил только богородицу в голубом платье. Когда-то, давным-давно, я такую же материну разбил. Мать еще в девичестве ходила на поклон в святые места, оттуда и принесла. Я мух бил, тьма мух налетела в горницу, не давали спокойно сидеть, вдобавок кусачие, как перед грозой. Мать готовила обед, а богородица стояла на полочке, висела у нас полочка на стене. И аккурат муха на нее села, я хлопнул, да неудачно, муха улетела, а богородица упала на пол. Я так и застыл, а мать крикнула:

— Господе Иисусе, разбил! — И посмотрела на меня такими глазами, будто я ее люто обидел. А потом достала из сундучка чистую белую тряпицу и собрала все осколки. Может, даже и плакала, хотя я не видел, лицо у ней было опущено к земле.

— Я вам, мама, такую же куплю, — сказал я погодя.

— Такой ты не купишь, — печально ответила мать. — Я всегда ей молилась за вас. Она все знала.

Искал я потом по праздникам на ярмарках, но такая в точности ни разу не попадалась. Потом началась война. А после войны реже на ярмарки стал ходить. Да и ярмарки прямо убогие какие-то сделались, самую простую богородицу трудно было достать, а уж точно такую и подавно. И хоть померла мать, я все искал — как заноза это во мне сидело.