Камень на камень

— Упились вы, — сказала она. — Не провожайте меня дальше.

— Это только ноги, панна Малгося, — сказал я. — А голова ясная, вон как эта луна над нами.

А луна была как коровье вымя, казалось, потяни ее за соски, хлынет на нас ручьями лунный свет.

— С вами, панна Малгося, я б на край света пошел, и не заблудились бы. Куда б вы только ни пожелали, близко, далеко, мне все равно, мне хоть в лес, хоть в вечность.

Потом понес что-то про партизанское житье, мол, во мне семь ран. Давно заживших, конечно. Но иногда, как вот сегодня, чудится мне, из них сочится кровь. Захоти она, я бы мог ей их показать и про каждую рассказать. Потом стал припоминать, сколько немцев убил. Но что-то больше пяти не мог насчитать. Загибал пальцы на левой руке, но, едва доходил до пятого, эти немцы как в колодец ухали. Что за чудеса! Стрелял, стрелял — и всего пятерых? Неужто остальные воскресли?

Еще я чувствовал, как во мне закипает злость, что я иду, иду, и все зазря. А она словечка даже не скажет. И, видать, со злости вырвалось у меня, почему с Маслянкой она может, а со мной нет. Чем он лучше меня? Даже в партизанах, скотина, не был, свиньями торговал, а другие кровь за него проливали. Откуда я знаю? В гмине говорят, в гмине ничего не скроешь. И те, что говорят, тем же самым занимаются, так что не стоит расстраиваться. Святой она, надо думать, не мечтает стать? Да и зачем? Состарится и будет жалеть. И что за удовольствие быть святым? Разве что потом повесят на картине в костеле, славить на всех углах станут, на ярмарках продавать, а то и в календарь впишут. Но для этого каким святым надо быть! И другого бы святого из-за тебя выпихнули, потому что их и без тебя по четверо, по пятеро приходится на один день. Скоро для самых наисвятейших святых не хватит мест. Так что никакого резону нет. Еще неизвестно, может, это только здесь человек считается святым, а там будет поджариваться в аду. Откуда нам знать, как там? Ну что, панна Малгося, долго мы так идти будем? Скоро лес кончится. Но, если она хочет дальше, я могу и дальше. А хочет, могу на ней жениться. Мне давно пора. Люди уже говорят, женись, чего не женишься. Пусть скажет, согласна ли стать моей женой. Счастья я ей не обещаю, потому как во мне его нет. Но как-нибудь проживем. Я хоть завтра готов. Распишу нас сам. И такую речь закачу — помрем, а всё будут нас вспоминать. На похоронах войта Рожека, того, которого застрелили, я речь сказал — все плакали. А приехал один из повята, так заикался, мямлил и о Рожеке ни слова, только без конца о врагах. Пока не встал Рожек из гроба и не сказал ему: проваливай. Вы, Петрушка, говорите. И не плакать мне тут, я послушать хочу. Такой уж он был, лицом не вышел, но душа-человек. А пожелает панна Малгося, мы даже в костеле обвенчаться можем. Я не знаю, есть ли бог. Но если для нее есть, будет и для меня. Сшил бы мне портной костюм, ей портниха платье. Ну что, панна Малгося?

Она шла, как тень, и все время молчала. Даже, казалось мне, это не она идет, а деревья рядом шагают, и я им байки рассказываю. И может, из-за этой неуверенности, она это или не она, я вдруг обнял ее и шепнул:

— Малгося.

Она влепила мне пощечину, вырвалась из пьяных объятий и пустилась бежать.

— Малгося, не убегай! Я тебе ничего худого не сделаю! Не убегай! — закричал я. И бросился за ней. Но она мчалась как косуля. А подо мной земля раскачивалась и вдобавок кружиться начала. Ноги запутались. Вроде я вперед бежал, а меня то туда, то сюда швыряло. Зацепился за что-то, раз, другой, а потом меня дорога и вовсе спихнула на обочину. Черт бы ее побрал!

— Малгося! Стой! Остановись! Пальцем до тебя не дотронусь! Я думал, и тебе хочется! Стой! — казалось мне, не только я, весь лес ее зовет, и луна над лесом, и ночь. — Малгося!!

Тень ее отдалялась, размазывалась, пока совсем не исчезла. Я приостановился на минутку, думал, может, угомонится в глазах дорога, и я ее где-нибудь увижу, окликну, и тогда она обязательно тоже остановится. А может, устанет бежать или страх на нее нападет. Дорога от луны стала светлая, прямая, но казалась еще пустыннее. Я не знал, то ли идти дальше, то ли не идти. Пошел все-таки. Ты, осел, вообразил, будто это Каська-продавщица. Той плети, что в башку взбредет, еще она тебе скажет, какой ты умный. Ох, и умный же ты, Шимек. Будь я хоть на четверть такая умная, давно бы уже имела собственный магазин. И продавала б, что мне захочется. Ни хлебом, ни солью не торговала бы. Хлеб пускай бабы себе сами пекут. А за солью — в город.

— Малгося! — снова заорал я на весь лес. — Не бойся! Я протрезвел!

И вдруг в двух шагах от себя, с правой стороны, услышал, вроде какое-то дерево плачет. Не знаю, дуб это был или бук. Я протянул руку и тут увидел ее, прижавшуюся к стволу.

— А, это ты. Не плачь, ну. Не из-за чего. Не подошли мы друг дружке, вот и все. Идем, провожу тебя до дома и уйду.

— Не хочу, чтоб ты меня провожал! Не хочу! — выдавила она сквозь слезы. — Я думала, хоть ты другой. Думала, таким только кажешься. Почти тебе поверила. — И вдруг оторвалась от дерева и снова кинулась бежать.