Камень на шее. Мой золотой Иерусалим

Ибо истина заключалась в том, что первый взгляд, брошенный на Клелию, ничего ей не сказал. Мучаясь воспоминаниями об этом историческом событии, Клара не могла в него поверить: в свете последующих впечатлений оно представало обвинением в чудовищной слепоте. Не хотелось допускать и мысли о случайности, на которую наводил этот первый взгляд, оказавшийся таким близоруким. Оглядываясь назад, Клара чувствовала себя словно человек, который, встретив свою единственную любовь, свою судьбу, прошел мимо нее, не узнав, потому что торопился утолить жажду или решил в тот день пораньше лечь спать. Впрочем, Кларино неведение длилось недолго — времени от первой встречи до прозрения прошло бесконечно мало. Но все-таки прошло, и это было ужасно. Клара предпочла бы, чтобы в то мгновение, когда они встретились и увидели друг друга, ее пронзило молнией; чтобы можно было сказать: да, я нашла то, что искала, а если нет, значит, этого просто не существует.

Она прощала себе такой недостаток проницательности лишь потому, что их первая встреча произошла в обстоятельствах настолько экзотических и сумбурных, что у любого голова пошла бы кругом. Клелию она впервые увидела в артистической уборной; в таких местах Кларе раньше бывать не приходилось. Здесь все было настолько в новинку, что она не сразу разобралась, кто есть кто, хотя приведший Клару молодой человек заботливо представил свою гостью всем по очереди, а значит, надо думать, и Клелии тоже, однако Клара ничего не помнила — ни улыбки, ни рукопожатия; первое соприкосновение бесследно изгладилось из памяти; она часто пыталась его восстановить, и не раз они вдвоем с Клелией старались вернуть это грустное, сладкое, ностальгическое воспоминание, но оно исчезло навсегда. Клара лишь помнила, что в ту минуту ей было важнее всего не перепутать, кого из присутствующих она только что, десять минут назад, видела на сцене, чтобы знать, кому сказать, как ей понравился вечер. Она решила, что того требует этикет, хотя понятия не имела, что положено говорить в таких случаях; и решила правильно — она поняла это, когда всем ее представлявший Питер стал вежливо вторить ее словам, при том, что, пока они сидели в зале, высказывался совсем иначе.

Клара доверяла Питеру: он часто бывал в подобных местах, он же и привел ее в этот театр; он умел, если надо, ничем не выдать своего мнения, и Клара восхищалась этим, но еще больше тем, что свое мнение у Питера всегда имелось; сама же она, неискушенная, не располагала никаким мнением по поводу виденного действа — это был вечер современной английской поэзии, и Клара не считала себя вправе судить о подобных вещах. Да, она слушала, и слушала внимательно, но ничего не могла сказать ни о самих стихах, ни об их исполнении. Услышанные стихотворения делились для нее на длинные и короткие, на простые и малопонятные, она смогла бы даже выделить среди них описательные, любовные и политические, но не более того. Дома, в Нортэме, ей часто доводилось слышать расхожее суждение: «Я в этом не разбираюсь — что мне нравится, то и хорошо»; и она не понимала, как такое может быть: ей всегда казалось, что нравиться или не нравиться может только то, в чем ты разбираешься. Во французской литературе Клара немного разбиралась и рискнула бы, не без колебаний, сказать, что Золя ей нравится больше Гюго, но английскую литературу она знала плохо. И даже понимая, что можно, не обладая особыми знаниями, оценить хотя бы исполнение стихов, она этого сделать не пыталась: в декламации она смыслила не больше, чем в футболе, и ей бы в жизни не пришло в голову решать, кто читал стихи лучше — тот, кого представили как Эрика Харли, или тот, кого звали Сэмюэл Уизден; с таким же успехом она могла бы сравнивать искусство владения мячом у Дэнни Бланшфлауэра и Стенли Мэттьюза.