Камень-обманка

Совсем недавно он полз по такой же тропе полумертвый, задыхаясь от усталости и голода. Теперь под ним седло, и рядом люди, те самые, которые еще вчера могли убить его без тени сожаления. Люди, с какими он обязан ныне жить в одной кучке и делать общее дело.

Это было удивительно, походило на немыслимый сон.

Вечером того же дня поисковая группа прошла Туран и затерялась в горной тайге Восточного Саяна.

Сутками позже в Кырене, в штабной избе, появился запыленный и хмурый Грязнов. Он молча сел против Вараксина, расстегнул ворот рубахи, почти с ненавистью взглянул на командира.

— Что злой? — поинтересовался Степан. — Или обидел кто?

— Ты и обидел. Других на золото взял. Иль я хуже Леоновых Саян знаю?

— Отчего ж? Не хуже. Однако они — охотники, вольный народ, а ты занятой, гурты гоняешь.

Торговец поджег табак в трубке, поиграл желваками.

— Там, в Чаше, металла тьма, полагаю. На него овец всей Монголии купить можно. Ради того не грешно и дела бросить на время. Не веришь Артемию, командир?

— Ты за рубеж отлучался, Грязнов. А нам недосуг.

— Подождали б. Не на пожар.

Уже выбив трубку и собираясь уходить, торговец зло сузил глаза, кинул, не оборачиваясь:

— Еще пожалеешь, паря. Леоновы — они… им палец в рот не суй. Отгрызут палец.

Вараксин нахмурился.

— Зря пятнаешь людей, Артемий.

Однако, как только за коммерсантом захлопнулась дверь, Степан ощутил странное, тягучее чувство неуверенности, даже тревогу, и смущенно потер лоб.

«А-а, вякает без толку, — попытался он успокоить себя. — Глаза у него жадные, более брюха глаза!»

Но тут же вспомнил: сам, собираясь на охоту, отказался взять в проводники одного из Леоновых. В них и впрямь было что-то недоброе, чужое.

Экспедицию ожидали в Кырене к концу августа, но за неделю до срока в штабную избу внезапно втиснулись братья Леоновы. Они молча свалили в угол поняги, приставили к ним ружья и хмуро стали сворачивать цигарки.

Дверь за собой не закрыли, и Степан несколько мгновений вглядывался в проем, полагая, что сейчас кучкой войдут остальные. Но никто не появлялся.

Тогда Вараксин повернулся к сибирякам, и в его глазах застыло недоумение.

Евсей, перехватив взгляд, долго чиркал спичкой по коробку, бог знает сколько времени прикуривал и, наконец вздохнув, поднял на Вараксина глаза.

— Наш недогляд, командир, — сказал он, терзая в кулаке кольца черной бороды. — Не сберегли мы людей.

— Что?

— Которые потерялись, а этот, из города, сгинул. Вот я и Васька вернулись.

— Остальные где? — спросил Вараксин. Казалось, слова Леонова застревали у него в ушах и не доходили до сознания. — Люди, говорю, где?

— Нету.

— Всякому терпенью мера! Играешь с огнем — доиграешься до пепла, гляди!

Вараксин побагровел, но старался сдержать себя, полагая, что Евсей глупо шутит.

— Я ж те русским языком говорю: беда была. Утоп парень, вечное ему царствие.

Степан медленно подошел к Евсею, рванул его за ворот ватника, подтащил к себе.

— Вдвадорога заплатишь, гад! Где люди?!

— Не трожь брата, командир. Чё вцепился? Тайга это, понимать должон. Сами едва душу богу не оставили.

Степан отпустил Евсея, принудил себя успокоиться, кивнул Леоновым на скамью, потребовал:

— Давай ты, старшой. Но ладом. Без утайки.

Евсей стал рассказывать длинно и нудно, упоминая совершенно незначительные подробности, и, казалось, он никогда не доберется до конца.

Васька Леонов в продолжение всего рассказа грыз усы и кивал, подтверждая, что брат говорит чистую правду, и так оно всё на самом деле и было, а не иначе.

Из бесконечно длинного описания выходило следующее.

Люди, которых они вели, перебрались вброд через Иркут возле Турана и вышли на проселок, что ведет в улус Хойтогол. От Хойтогола, может, начальник знает, на Шумак проторена вьючная тропа. Пробежав долину Еже-Угуна, она вступает в лиственичный лес, а оттуда помалу лезет вверх, в кедрачи. Встречаются сосна и береза, но вскоре пропадают. Дорожка крутится меж болот, как собака за своим хвостом.

В тех местах тропа двоится. Одна взбирается на Шумакский перевал, другая — на седловину Хубуты. Они, Леоновы, взяли путь на Хубуты, хотя он и дальше верст на тридцать. А оттого так решили, что на короткой тропе тьма наледей и наносов. Передохнув в заболотье, прошли долину и ломали перевал Хубуты. На самой маковке, может, начальник бывал там, стоит жертвенник бурятов — обо. В проеме обо — деревянные лошадки, а близ — палка, на которой красные тряпочки.

Потом, понятно, спустились в болота Ара-Хубуты и по горной тундре выбрели на Архут. На третьи сутки, оставив за спиной ущелье Ямангола, пробились к зачинку реки и, взяв голец, свалились к устью Нарингола — левого притока Шумака.

Первая беда вышла еще на Яманголе. Дай бог, чтоб она не имела худого конца. Путь там — в ущелье — одно названье. Идешь по валунам и гальке, да через каждые сто саженей бродишь реку. Может, начальник знает, на пяти верстах — тридцать четыре брода. Скалы висят над башкой, и вода ревет, окаянная, будто ее нагайками хлещут.

Подле Ямангола назначил долгую стоянку — люди и лошади выбились из сил.