Камень власти

У окна вахмистр увидел великую княгиню. Она была высокая, полная и румяная. И походила не на мальчика, как предполагал Потемкин, а на женщину, переодетую в мужское. Гостья подняла голову, и Гриц едва удержал возглас. Перед ним стояла дама из библиотеки.

Цесаревна улыбнулась ему как старому знакомому.

— Этого юношу я видела во дворце, — сказала она Орлову.

Тот кивнул.

— Всегда можешь к нему обращаться. Он нас не выдаст…

* * *

Они шли по темным улицам пешком. Гриц слева, Орлов справа, ее высочество между ними. Потемкин чувствовал, что каждую минуту проваливается под землю. Вскоре спутники свернули в знакомый грязный двор, и вахмистр поразился, как она не боится идти в такие места, опираясь на руку бесшабашного Орла? Как Гришан не боится за нее?

Три крутых ступеньки вниз. Дым, хохот, брань. Потемкин пожимает чьи-то руки, куда-то садится, видя перед собой только истрепанный Федькин мундир. В полутемном углу, за дубовым, свински грязным столом, в окружении сгрудившихся не суть трезвых офицеров, она сидела так свободно и просто, точно и это общество, и чужая форма казались ей привычными и до крайности приятными.

— Ее императорское высочество великая княгиня Екатерина Алексеевна изъявила желание посмотреть на наши беды и поддержать нас в тяжелый час. — Сказал Гришан.

По столам пролетел вздох восхищения.

— Да как же, матушка, ты решилась? Спасибо тебе, душа добрая, и за твои прежние щедроты. — раздались голоса.

— Я слышала о ваших несчастьях, — начала великая княгиня. — И решила сама убедиться, так ли плохи дела?

— Плохи! Плохи! — Полетело со всех сторон. — Кому четвертый год жалования не плачено, кому пятый. Дохнем, матушка. Не обидь, будь заступницей. Доложи государыне. Мы считай жируем, а во флотских экипажах хуже нашего.

— Ты на сапоги-то на наши глянь! — Молоденький подпоручик Баскаков отодвинулся к стене закинул ногу на стол и пошевелил в дыре пальцами. — Зима, матушка. И так почитай у каждого. Сапожнику заплатить нечем.

«Вы бы лучше меньше пили, — подумал Потемкин. — Глядишь, деньги в карманах и удержались бы…»

Но великая княгиня, видимо, не разделяла его скепсиса. Она сделала горькое выражение лица и прослезилась.

— Государыне нашей матушке Елизавете Петровне Господь жизнь часами меряет. От нее доктора не отходят. Все, что могла, она для вас уже сделала, дети. Докладывать ей, только последние силы у нее отнимать.

Гвардейцы опечалились. Многие поникли головами.

«Любят ее. Жалеют. Ни пойми за что», — мелькнуло в голове у Потемкин.

— Так ты скажи мужу своему, пес его дери! — Крикнул кто-то из дальнего угла. — Он хоть немец, а все тоже человек. Не без понятия, небось?

— Скажи, не ровен час перекидываться начнем! — Поддержали многие. — Ведь он государь уже почти. Теперь он заступник.

Екатерина Алексеевна опустила голову на руки и тяжело, с надрывом вздохнула.

— Если б муж слушать меня пожелал, если б за дверь не выставил…

— Как так? Обижает он тебя, говорят? — Послышались сочувственные голоса.

— Моя судьба… Что об ней говорить? — Отвечала великая княгиня. — Россию жалко. Да вас, дети. Будь во мне надежда, я б нашла человека, который за меня ему об ваших бедах поведал. Но сдается мне, он и так все знает, да не нужны мы ему.

Вздох негодования прошел по всем столам.

— Так ты ему скажи, мы дохнуть не намерены! Война кончена. Чай, в казне теперь деньги есть. Пускай платят! Ты скажи, гвардия недовольна!

Многие встали с мест, и гомон сделался угрожающим. Екатерина передернула плечами.

— Что ему гвардия? — Вмешался Орлов, перекрыв все глотки сразу. — У него своя есть. Ладная, не чумазая. Сладко жрут, мягко спят. За наш счет. Им война не война — подавай жалование. И подавали. А мы, сиволапые, все молчим, все верим: потерпите, братцы, денег нет, воюем. И кричать-то вроде совестно.

— А им перед Россией не совестно! — Поддержал выдохшегося Гришана Пассек. — Понатащили немчуры из Голштинии. Да мы хоть передохни все, ему плевать. Хочет нас под немцев, с пруссаками дружбу водит.

— Мы! Мы победители! — Загремело со всех сторон. — Виват Россия! Виват Елисавет!

Оскорбленные в лучших чувствах гвардейцы орали, не унимаясь. Орали не столько от гордости — Потемкин это сознавал — сколько от унижения. На мгновение ему стало невыразимо противно. Ловили простаков! И не то, чтоб говорили неправду, но правда, принесенная сюда и разлитая по кружкам на каждом столе, теряла цену.

Когда все оторались, сержант Барятинский, робко пододвинувшись к великой княгине, спросил:

— Но ведь деньги-то теперь в казне есть? Обещали, как победим, с пруссаков содрать.

— Мы терпели! Мы ждали! Где контрибуция? — Поддержали его другие.

— Молитесь, дети, за здоровье Ее величества, — твердо сказала Екатерина. — Да минует, матушку нашу, злая доля, и она наградит вас за терпение.

— А Петр Федорович? — Недобро глядя вокруг, осведомился Пассек. — Разве он от обязательств свободен?

— Не свободен, — подтвердила женщина. — Но ведь это нам Фридрих — враг, супостат, а ему — родной дядя. Станет он дядю-то обирать? Подумайте.

Повисло тяжелое молчание.

— Выходит все зря? — Осведомился кто-то.