Камень второй. Горящий обсидиан

— А как же наши мертвые? — робко возразил Бала.

— Придется оставить… — Джуэл скривился от боли, но на ноги все же встал. — Только мечи… нужно забрать.

Ирин коротко кивнул и шустро сбегал за оружием Оазиса и Пая. Конечно, следовало бы забрать и рюкзаки тоже, на случай, если в них окажутся личные вещи, которые могут выдать погибших владельцев. Но людей оставалось слишком мало. Хватило и того, что пришлось распределить между собой вещи Джуэла, который всегда нес самую тяжелую ношу.

Поредевший отряд выглядел печально. Слишком много смертей вот так, сразу. Что бы ни говорил Джармин, а они все же умерли, покинули этот мир до срока — и это тяжело было принять.

Джармин… теперь становилось понятно, отчего уже после смерти Лайнувера мальчик так резко изменился. Стал не по годам серьезным и рассудительным. Да и взгляд у него давно уже не детский, даже жутко делается, как посмотришь ему в глаза…

Насчет памяти Косты мальчонка не соврал: к вечеру, когда отряд углубился в лес, все с леденящим кровь чувством узнали знакомое сипение и хрипы в его голосе. Джармин начинал задыхаться… «Они далеко, — говорил он, тщетно пытаясь откашляться, — но уже знают о нас»…

Джуэл… о, он держался мужественно. Даже шел с приличной скоростью, наравне со здоровыми членами отряда, хотя, кто знает, чего ему это стоило… Файзул был бел лицом, почти как тот странный парень в обсидиановых очках, с которым в свое время ушел Орион… Орион! Знал бы прохвост, как его сейчас не хватает!..

Бала… Лекарь был тих. Раненая рука мучила его; он вообще не мог долго выносить боли. Но сейчас он не выдал своих страданий ни единым словом. Прямо на ходу он поменял повязку и полил рану походной настойкой. Вид у него был отрешенный: Мараскаран вспоминал Косту — своего друга и ученика…

И то, что Джармин помнил все, что принадлежало младшему Оллардиану, почему-то лишь делало боль потери сильнее. Она никуда не делась эта боль, даже в тумане горького порошка равнодушия, который вновь пришлось принять всем. Боль и неизбывная тоска… Балу всегда называли слабовольным. Но, кажется, именно сейчас он потерял волю к жизни. Ему без всякого порошка уже было все равно — жить дальше или нет. Понуро опустив голову и плечи, лекарь плелся в хвосте отряда.

Милиан. Еще один воин с тяжелой печалью на сердце. Оглушенный порошком равнодушия, он просто вспоминал. Вспоминал тех, кто ушел. Их слова, поступки, цвет глаз… ведь именно цвет глаз исчезает первым, когда начинаешь забывать человека.

Долго думал он и о Джармине. О том, что он — особенный, не такой, как они все. Картины, которые он рисовал в Фираске, изображали мир-первоисточник. Солнце мира-первоисточника мальчишка узнал в кривом трансволо Пая. И теперь — все ушедшие остаются в его сердце… Кто же он такой?.. Надо отдать Милиану Ворону должное: даже горе и равнодушие не отняли у него способности трезво мыслить и находить закономерности. Только вот причины исключительности Джармина он найти не мог.«…Хотя, — подумал он, — быть может, нет смысла искать ее, причину. А есть смысл подумать над тем, зачем такого малыша отправили с отрядом?»

Ирин… Надо сказать, он единственный в отряде не ощущал горя. Фанатики редко считают потери в борьбе за «правое дело». И, само собой, врагов не жалеют тоже.

У Фатума была совсем другая беда и совсем иные думы. А ведь все началось с Ориона, будь он неладен… Тот их разговор, последний… тогда Ирин почувствовал, что пройдоха Джовиб в чем-то прав. И как маленький хмырь ни пытался отмахнуться от этой мысли, она возвращалась. В данной ситуации можно было сделать только одно: измениться до неузнаваемости и пересмотреть все от начала до конца… Так и должен был бы поступить истинный Сохраняющий Жизнь, обнаружив, что склоняется в сторону зла. Но чего бы стоило все это? Как бы он выглядел, как бы чувствовал себя? Как бы позволил себе слабость в самый ответственный момент, когда обсидиан уже почти в руках? И вообще — решил тогда Ирин — как бы то ни было, менять что-либо уже слишком поздно. Да и не нужно.

Такое негласное решение он тогда принял. А обида осталась. И семена сомнения множились в душе, подобно злостным сорнякам. Ирин проклинал Ориона тысячи раз, но ничего не мог с собой поделать. Если разобраться, он оттого и выместил зло на молодом Охотнике… О, Фатум в своем фанатизме был слеп, но тем более необычна была его слепота, что он боялся прозреть. Но почему? Наверное, потому, что, прозрев, потерял бы себя, стал бы кем-то другим. А это нелегко. И немногие на это решаются. Тут требуется храбрость высшей пробы…

Но к добру тянется любая душа, и если сознание фанатично и злобно, то рано или поздно человек начинает мучиться от этого противоречия. Ему становится невыносимо тяжело самому с собой. Так и чувствовал себя Ирин, пока порошок не притупил остроту всех переживаний. Вряд ли он ясно сознавал, что его мучило, но туманному равнодушному покою был рад и занял себя тем, что оглядывал окружающие отряд заросли, держа лук наготове.