Камень второй. Горящий обсидиан

Я видел страшный сон. Самый страшный сон в моей жизни. И все после того, как Хельга, мой Учитель, внушила мне, что настоящий воин сражается только с самим собой, с тем, что есть в нем плохого и черного. Я видел во сне второго себя и бился с ним на мечах. Я не мог победить и не мог проиграть. И больно мне было за обоих.

Проснувшись, я понял: биться с самим собой очень страшно…

Семилетний Орион, сын звезд. Детские записки.

Четыре дня прошло со смерти четверых: Косты, Оазиса, Пая, Джуэла. Новый командир отряда — Ирин Фатум — был так силен и бодр, словно у него открылось второе дыхание. Говорил он много, и деспотичные нотки звучали все чаще. Единственным, кто все еще пытался то и дело осадить его, оставался Милиан: он не мог стерпеть того, что Ирин гонит отряд вперед, не считаясь ни со слабостью Джармина, который жестоко страдает от удушья, ни Балы… его рана никак не хотела заживать. Лекарь отвергал любую помощь и никому не показывал, что с его рукой; меняя повязку, он и вовсе поворачивался спиной к остальным. Но не проходило и часа, как на свежем бинте вновь проступали пятна крови. Временами Мараскарана начинало лихорадить; он весь горел, так, что было страшно прикоснуться к коже. Каждый дневной переход все труднее и труднее давался ему, а тут еще Ирин, которому плевать на живых людей ради святой цели…

Милиан боялся, что Бала, павший духом после битвы с Охотниками и гибели четверых товарищей, не выдержит и сдастся, но даже его Дикая Ничейная Земля сделала сильнее и упрямее. Он боролся. Да еще как-то умудрялся собирать травы по пути и, заливая их остатками настойки, готовить себе и Джармину несложные целебные зелья. Шел размеренно и быстро; привала просил, только когда был совсем плох. Только вот ни слова не произносил в свою защиту, когда Ирин начинал выговаривать ему за то, что он тормозит отряд… ни слова, лишь молчал, виновато разводя руками…

По завершении пятого дня Милиан впервые увидел, как готовится порошок равнодушия… Он и представить не мог, насколько прост рецепт, и поражался тому, что не заметил этого раньше: с самой гибели Лайнувера каждый раз, когда отряд разжигал костер (а жгли смолистый драконник, потому что тот хорошо горит), Бала просто собирал оставшуюся золу и перетирал ее с сухим глиняным крошевом, а то и с землей, как на этот раз…

На этот раз перетирать пришлось Милиану. Порошок равнодушия сыпался меж его вымазанных золой ладоней, постепенно заполняя матерчатый мешочек, до сих пор хранивший слабый запах пряных трав или ягод, который Бала хранил в нем давно, в забытое, мирное время… Сам лекарь лежал, накрывшись плащом; его опять трясло. И он мерз, источая жуткий жар.

— Готово, — вздохнув, сообщил Милиан и поднял на ладони завязанный мешочек.

— Спасибо, что помог, Мил, — отозвался Бала. Разум его был ясен, несмотря на жар и дрожь. — Я бы сам… только рука замотана.

— Почему она не заживает до сих пор? — осторожно спросил Ворон, зная, что Бала не любит касаться этой темы.

— Наверное, какая-то инфекция, — пространно ответил лекарь. — А походная настойка слишком слаба, чтобы ее победить. Вот и боремся, тянем каждый в свою сторону: то я беру верх, то эта зараза… — он чуть улыбнулся; слабая улыбка — слабое утешение…

Милиан не стал больше спрашивать. Уклончивые ответы Балы лишь разжигали его подозрительность, но решительно ничего не проясняли…

Закашлялся Джармин. Кашлял он тяжело и долго… Всего четыре дня прошло, а мальчонка совсем завял… что же дальше будет? Милиану все больше казалось, что они идут в никуда. Слизнув с ладони остатки золы, он поспешил загнать напрашивающиеся эмоции обратно в их норы… Как-никак, ему еще дежурить первым в эту ночь. И не стоит заглядывать далеко вперед…

…Что-то потревожило сон Джармина, чуткий, как у всякого, кому тяжело дышится. Он так и не понял, что это было. Возможно, серебристый свет луны, коснувшийся век, или какой-то посторонний лесной шорох; а может быть, ускользнувшее жуткое сновидение.

Поднявшись на локтях, Джармин осторожно втянул ноздрями прохладный ночной воздух, стараясь меньше хрипеть, потом сел, накрывшись плащом, и подтянув к подбородку колени. Ничто не нарушало привычной мелодии леса, к которой за время странствий успел привыкнуть мальчик. Ночь была глубокая и звездная. Дежурил Бала.