Каменная ночь

Однако в общем и целом Гражданская война была временем духовной опустошенности и апатии, заморозившей все человеческие чувства. Большинство людей переживают полнейшее эмоциональное окоченение и слишком заняты повседневным выживанием, чтобы придавать большое значение кампании против мощей святых. В той же записи, процитированной выше, Готье добавляет: “[Н]ет во мне ни религиозного, ни исторического чувства; переживаемое вытравило во мне и то и другое”[381]. Это общественное настроение сохранится вплоть до окончания войны весной 1921 года. В марте критическое положение постепенно отступает: на улицах городов вновь появляются жизнерадостные цвета, начинают возвращаться люди. Большевистское правительство объявляет об ослаблении правил, регулирующих частную торговлю: на смену политике военного коммунизма приходит НЭП (новая экономическая политика). НЭП легализует частные сделки и бартер, которые все три года Гражданской войны совершались подпольно. Прилавки магазинов снова заполняются хлебом, в рыночных лавках торгуют побитой молью мебелью, серебряными кружками, кроликами, цыплятами, лампадами – да чем только не торгуют! Из деревень приезжают со своим товаром: огурцами, мешками гречки, маслом, мясом и сальными свечами. По крайней мере, в крупных городах наконец-то можно свободно вздохнуть и снова строить планы, надеяться на будущее. Этот оптимизм набирает обороты вплоть до 1927–1928 годов. А затем правительство начнет создавать условия для нового кризиса, в основе которого будет лежать паника, и начиная с 1929 года это станет предпосылкой сталинского решения о коллективизации крестьянства и индустриализации, с тем чтобы догнать и перегнать остальную Европу и Америку.

Экономическое оживление начала 1920-х годов не будет стремительным, но люди сразу почувствуют себя свободнее, будто опасность миновала. Возможно, думали они, их мир раскололся не окончательно и бесповоротно. Люди пытались нащупать полузабытые слова и молитвы, снова доставали гражданское платье. Частная торговля не единственная привычка, которую они вновь откроют для себя. В апреле 1922 года Троцкий писал из Москвы: “Против моего окна церковь. Из десяти прохожих (считая всех, в том числе детей), по крайней мере, семь, если не восемь, крестятся, проходя мимо. А проходит много красноармейцев, много молодежи!”[382] Это были те самые красноармейцы, которые теперь покидали Москву и возвращались в деревни. По прибытии они сбросят с плеч истрепавшиеся вещмешки, поцелуют детей, матюгнутся раз-другой, увидев запустение, в которое пришли поля, и, склонив голову перед иконой в углу избы, осенят себя крестным знамением[383]. В феврале 1918 года Готье запишет в своем дневнике: “Кругом говорят, что козел революции обломает рога о церковную ограду. Так ли это? Хватит ли у православной церкви силы противостать гонению? Боюсь, что нет, и что самодержавие, и православие, и русская народность – все это один bluff[384], одно, как и другое. Все кругом продолжает быть в маразме и в ожидании каких-то провиденциальных перемен, которые, вероятно, никогда не придут или придут, когда [далее зачеркнуто: не будет никакого] давно иссякнут всякие надежды”[385]. Большевики одержали победу в войне, но церковь готова была, словно облаком, окутать завоеванный ими мир своей благодатью.

Шаги, предпринятые революционерами в ответ, окажутся судьбоносными, и не только для самой церкви со всеми ее ритуалами и богатством. В этом потоке новшеств и нововведений всему, что связано со смертью, будет отведено центральное место. Часть большевистской партии вознамерится разбить оковы прошлого, изгнать духов предшествующей эпохи и контрреволюции и даже искоренить традиционный язык траура, особенно когда он обращен в прошлое, упивается воспоминаниями и реальностью потери. Новая культура будет сосредоточена на будущем, на материальных задачах, на долге каждого человека перед социалистическим обществом. Среди революционеров не было единодушия в том, какие из этих задач следует считать приоритетными. Те, кого особенно интересует вопрос власти, считают ниже своего достоинства задумываться о новом мировоззрении людей, в то время как другие размышляют и пишут только об этом. На практике политика нового режима будет отличаться непоследовательностью и окажется более успешной в том, что касается разрушения – “разоблачения” усопших святых или разрушения церквей, – нежели в области переустройства – создания нового мира, новых образов, новых ритуалов памяти и горя. Однако какими бы непоследовательными и неуспешными в своей собственной оценке ни были антирелигиозные кампании, в конечном счете они оказали влияние на каждого советского гражданина, заставив людей переосмыслить их отношение к смерти и навсегда изменив структуру и рамки их памяти.