Каменная пациентка

Сэм и я сливаемся с ними. Джесс никогда бы сюда не пришел. Если я стараюсь держать Сэма подальше от Джесса, то я также защищаю и Джесса от своей нынешней жизни. Я имею в виду – он, конечно, знает, чем я занимаюсь, но не хочу, чтобы он имел представление о всей степени различия между нами. О том, что я, по стандартам нашего детства, безусловно богатая. «Ты у меня в долгу», – сказал он мне много лет назад. Это было до того, как у меня появились деньги, но его убежденность в моем предполагаемом долге никуда не делась. Однако сейчас речь скорее о гордости Джесса. Наши встречи состоят из моего преуменьшения собственного комфорта и сочувственных кивков в ответ на рассказы о трудностях выплаты алиментов разным женщинам на всех детей, и все это на зарплату санитара «Скорой помощи». Джесс делается одержимым и встает в оборонительную позу, встревоженный пустяковыми замечаниями и воображаемыми оскорблениями спустя годы. Для того чтобы призрачное доверие между нами поддерживалось, он должен думать о нас как о равных. Наши отношения замешены на худших пропорциях денег и секса, соучастия и чувства вины. Все сводится к этому. В жизни, которая у меня есть сейчас, Джесс является одновременно огромной и ничтожной частью. Я могу оглянуться назад и взглянуть в лицо факту: я воспользовалась деньгами, чтобы сбежать от него.

Конечно, любой, у кого есть хоть капля деловой хватки, мог бы просто посмотреть годовой оборот фирмы «Теккерей и Кхан», но Джесс никогда не проявлял такого рода инициативы; это было одной из тех черт, которые разочаровывали меня в нем. Один взгляд на наш дом на Ноэль-роуд – и он бы понял, насколько далеко мы с ним разошлись, но Джесс ненавидит Лондон слишком сильно, чтобы навещать даже меня.

– Я возьму целого краба, – говорит Сэм, бросая свое меню на стол с показной решительностью. Я заказываю салат из свеклы и феты и большой бокал «Каберне Совиньон». Когда Сэм выскальзывает в туалет, я делаю Нэнси знак снова наполнить бокал. Сэм никогда не проверяет ресторанные счета, в то время как я не могу не подвести итог, и снова мысленно возвращаюсь в свое детство и наблюдаю, как мать шевелит губами, проговаривая сумму перед тем, как положить что-то в корзину. Я проверяю телефон, открыв чехол, выбранный Хонор для меня, с надписью «Папины дочки», вытисненной на светло-голубой коже. По привычке я смотрю ее «Инстаграм» раньше, чем свою электронную почту. Она поделилась двумя новыми картинками со своими пятью тысячами подписчиков: карта утренней пробежки, шесть километров по тропе вдоль Темзы. Это хорошее расстояние, не указывающее ни излишнего фанатизма, ни спада, хотя маршрут мне и не нравится – вечно она бегает через какие-то закоулки Кеннингтона. Второе изображение – сильно отфильтрованное фото разбитого авокадо, лежащего на куске сырого теста, с сигаретой, воткнутой в середину этого всего. Она поставила здесь хештег со своим именем, что означает – «моя работа», и я закатываю глаза, хотя этого никто не видит. Любой, кто подумает, что я неспособна объективно оценить перспективы собственной дочери, может просто спросить, какого я мнения о ее творчестве. И сегодня все по-прежнему. Она «упорная», как говорит ее психолог.

Помимо нескольких заметок, мой рабочий почтовый ящик пуст. Я никогда не использовала его для личных писем, а все студенческие сообщения переадресовываются Аманде. Это странно – в середине семестра не знать студентов, принятых в этом году, или стараться припомнить аспирантов, тихо пашущих без моего присмотра.

Я кладу телефон экраном вниз и делаю глубокий вдох. Я смогу это сделать.

Я смогу вернуться в Назарет. Почему бы и нет? Они очистили это место до голого кирпича, когда ремонтировали. Все архитектурные особенности находятся снаружи, и они, должно быть, – единственное оставшееся напоминание. Башня с часами будет для меня проблемой. Пока неизвестно, где расположена квартира, но в любом случае мне придется видеть башню только снаружи дважды в день. Если за рулем будет Сэм, я смогу закрыть глаза, а если я – то просто сосредоточусь на дороге и не стану смотреть вверх.

Подошедший Сэм усаживается на стул и смакует свои полпинты горького пива, словно это хорошее вино.

– Ты выглядишь намного лучше, – замечает он. Я сглатываю кислую отрыжку, а он оценивающе смотрит на мой стакан, заново наполненный, но уже наполовину осушенный.

– Я понял. Я поведу.

– Спасибо, – говорю я. – Я чувствую сейчас небольшую слабость.