Каменное братство

– Когда мы горячую воду из системы охлаждения начали в реку сбрасывать, она перестала замерзать, это нас ужасно демаскировало. А потом стали этой водой город отапливать. И все обошлось, никто ничего не заметил.

* * *

В Петербурге лед на обочинах был черен, как застывшая смола, кое-где даже со следами былого кипения. Примерзший кое-где снежок казался засохшей мыльной пеной. Морозный ветер противоестественным образом сек лицо вместо снега пылью, так что вопрос встретившейся мне на выходе из метро Пампушки был вполне естественен:

– Это зачем у вас пылесос?

– Это не пылесос, это стетоскоп. Если хотите – фонендоскоп. Прослушивать, как бьется сердце земли.

Я был немного раздосадован, что меня застали за таким дурацким занятием, – я хотел послушать без свидетелей, как звучит Иркино имя. А на кладбище нам навстречу ринулась еще и стая бродячих собак. Однако меня после Иркиной смерти настолько ничего не страшило, что я своими прищуренными от пыли глазами сумел даже заметить, что их вожак не мальчишка-Маугли, но сука с болтающимися бледными сиськами, и еще успел подумать, что врезать ей хотя и миниатюризированным, но все равно увесистым «пылесосом» будет как-то неловко – дама все-таки (пылесос-то бы выдержал, он был подогнан на совесть!)… Хотя и у меня за спиной укрылась тоже дама…

Но сука в последнюю минуту притормозила, оставив на черном льду глубокие белые царапины когтей, и все же на излете ткнулась нечистой бородатой мордой в мое английское пальто. Понюхала и потрусила дальше со своей шелудивой шайкой.

– Я вами любовалась, – Пампушка сияла своими наливными щечками из индейской опушки. – Как вы шагнули им навстречу!..

А я и не заметил.

Наш престижный уголок был пуст, только в своей вязаной шапочке с прыгающими детскими помпончиками, ничего по обыкновению не замечающая кругом, на своей грядке возилась Старенькая Девочка.

Иркина плита была впаяна в черный окаменевший снег, с той стороны, откуда изредка показывалось солнце, изъеденный, как Большой каньон на реке Колорадо. Весна, несмотря ни на что, приближалась, еще недавно в это время было уже темно. Понимая, что от Пампушки теперь не отвязаться, я проскребся к имени ИРИНА сквозь кристаллический снег, вытер заломившие от холода руки платком, затем этим же платком протер мокрый мрамор и приложил к нему фононное ухо.

И замер, прикрыв глаза и ожидая неизвестно чего.

И услышал мертвую тишину. Даже свист ветра в черных розгах кладбищенских деревьев отсекли плоские серые наушники.

Но я еще долго-долго не открывал глаз…

И очень оценил, что посерьезневшая Пампушка не задала мне ни одного вопроса. И лишь после приличествующей паузы робко попросила тоже послушать свою мамочку.

Я не пошел за нею, отчасти давая понять, что и ей не следовало находиться рядом со мной. Но все-таки искоса следил за ее манипуляциями и – было все еще достаточно светло, весна надвигалась с присущей ей неукоснительностью – явственно разглядел, как ее лицо под передавленной наушниками растрепанной светлой стрижкой (капюшон она откинула) озарилось неземным счастьем.

Возвращала она мой пылесосик с выражением не просто бесконечной благодарности – благоговения. «Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо», – самозабвенно повторяла она, и у меня невольно вырвался бестактнейший вопрос: «Вы что, и вправду маму услышали?» – и в этот самый миг я осознал, что щуриться больше незачем: ветер полностью стих. «Нет-нет, совсем другое!..» – она не то чтобы отмахнулась, ее жест означал сладостно-безнадежное: «Словами этого не передашь».

Но тут же взмолилась:

– Давайте дадим послушать Маргарите Кузьминичне!

И, не дожидаясь ответа, нежно, но неотвратимо повлекла меня к Старенькой Девочке.

Ее навеки ушедший отец и муж тоже проступал белой туманностью на черной стеле. Можно было разглядеть, что он лысый и добродушный, и даже вроде бы немножко косоглазый, – но что открывается зрению! Ничего. Старенькая Девочка и на Пампушку смотрела своими ввалившимися глазами очень испуганно, не понимая, зачем на нее напяливают какие-то наушники, хотя ей все было повторено трижды и четырежды. На одной ее скуле желтел сходящий ушиб, на другой наливался синевой новый. И когда фононное ухо было приложено к камню, она лишь продолжала испуганно мигать.

– Ну? Что вы слышите? – допытывалась Пампушка, и бедная Старенькая Девочка умоляюще воззрилась на меня, тщетно ожидая подсказки.

Это меня и добило.

– Видите ли, – осторожно сказал я, – мы ищем связь с потусторонним миром. И некоторым людям удается расслышать голоса своих умерших родственников. Это еще в стадии разработки, у некоторых получается, а у некоторых не получается. Мы пока ставим опыты на добровольцах, вот у Виолы, кажется, получилось…

Я вопросительно взглянул на Пампушку, и она радостно и благодарно закивала: да, да, я точно слышала мамин голос.

На детском морщинистом личике начали проступать какие-то признаки жизни, то есть надежды. И тут же внимания. А затем сосредоточенности. А потом поглощенности – она вслушивалась с таким напряжением, словно от этого зависела ее жизнь.

Да она от этого и зависела.